8 Первый полицейский кордон: «Мистер Скотт?! Не узнали… Пардон!» Второй полицейский кордон: Дэйв сует им какой-то картон. Изучают… «Поздненько…» — изрек полицейский, но под козырек. Третий полицейский кордон. Здесь — уже непохожий тон. Вроде — сделать нельзя ничего: «Пропуск только на одного». Полицейского взгляд косоват, ну а Дейв — начальственно, властно: «Это — будущий космонавт, только сверхзасекреченный… Ясно?» «Ясно…» Магия сверхзасекреченности, ты сработала, не подвела. Тайный гриф особой отмеченности ощущаю. Такие дела! (Так сказал бы Курт Воннегут, если был бы со мною тут.) 9 Что морочит людей, как детей? Наши детские игры во взрослость. Ну и вдруг не ошибся ты, Дэйв, и взлечу я когда-нибудь в космос? Я бы там ощутил, как в степи, чувство вечности, чувство млечности и читал и читал бы стихи, только сразу — всему человечеству. 10 Четвертый полицейский кордон. Я застыл с пересохшим ртом. В горле – тоже горячая сухость. А ракета, метрах в двухстах, замерла, на цыпочки встав, к рыжим звездам тревожно принюхиваясь. И стояла ракета, молода и свежа, ожидая рассвета, чуть – под кожей – дрожа. И опорная башня, сдув с нее воронье, чтобы не было страшно, обнимала ее. Обнимала с тревогой, как сестренку сестра, перед дальней дорогой из родного села. Что-то грузное, крабье было в красных клешнях и крестьянское, бабье: жалость, нежность и страх. Мир – большая деревня, и за столько веков бабам так надоели драки их мужиков. С бомбой страшной, кистенной у соломенных крыш в драке стенка на стенку ничего не решишь. Есть в деревне придурки, куркули и шпана, потаскухи и урки, но деревня одна. Это счастье, даренье, это мука моя — быть поэтом деревни под названьем Земля. А ракета гляделась в лица дальних планет, а ракета оделась в прожекторный свет. Уходя в бесконечность, тихо пели лучи. Человечность и вечность обнимались в ночи. Мыс Кеннеди – Коктебель, апрель – май 1972 Бродвейский цыган
Цыган и цыганщина – разные вещи. Цыганщина, ты на цыгана клевещешь, когда преподносишь его плясуном, вертящимся, словно волчок, очумело, мешающим пьяно под крики «Чавелла!» крепленые слезы с крепленым вином. Цыган – это не семиструнные страсти, а тысячеструнные. Как ни прикрасьте цыгана судьбу – в ней трагедии боль. Страны под названьем Цыгания нету, но в поисках бродят цыгане по свету. Цыган – это тайна, а вовсе не роль. По несуществующему ностальгия, наверно, больней, чем все боли другие. Дыра в одеяле лоскутном всех стран. Бродвей. На душе у меня так погано, когда с отвращеньем под образ цыгана на сцене подделывается цыган. Нью-Йорк, апрель – май 1972 Кто ты, Гранд Каньон? Что-то слоящееся, двоящееся, что-то само от себя таящееся, собственной тяжести страшной боящееся, душу свою от туристов, как ящерицу, прячущее под камень. Что-то совсем немыслимолетнее, что-то первичное, что-то последнее, что-то, в чем – Авель и Каин. Матка веков, наизнанку вывернутая, сфинкс, чья загадка, временем выветренная, нами не выведанная, канет. Тело истории, но не по главкам — с маху разрубленное томагавком вместе с кишками и калом. Айсбергов красных гранитные сэндвичи, словно всю кровь убиенных, как семечки, в жмых спрессовали по каплям. Складки, как будто бы собраны вечностью вместе морщины всего человечества. …Кто ты, Гранд Каньон? Кто ты, Гранд Каньон? Чего тебе надо? Ты — это круги Дантова ада. Ноев ковчег. Вавилон. Эллада. Римские цирки — тиранов услада на аризонском песке. В каждой твоей раскаленной песчинке спрятаны гунны, ацтеки, инки, будто огонь в угольке. Эти утесы — вожди краснокожие, копьями мысли свои осторожные помешивающие в костерке. Ты — это всех пирамид средостенье, это кремлевские стены с тенью Ивана Грозного в клобуке. Кто ты, Гранд Каньон? С ответом туго. Борются камни. Каждый хитрюга. Камни хотят придавить друг друга, но победителей нет: все в результате борьбой поврежденные, все побежденные, все пригвожденные тяжестью лет. Камни в борьбе бессмысленной маются. После друг к другу они прижимаются, и обнимаются, и ломаются, что-то хрипя напослед. Те, что величественно государили: все Македонские, Ксерксы и Дарий, в душу вселявшие страх, — блохи, казавшиеся великанами, — чем они стали сегодня в Гранд Каньоне? Красною пылью у мула в ноздрях. Жалкий, как Наполеон в Египте, я закричу вот-вот: «Помогите!» — перед лицом бессмертия встав. Где императорская треуголка? Будто бы в стоге сена иголка, в рыжих пластах. Вижу – торчит в базальтовой толще усиков Гитлера щеточка тощая, — мулу сжевать ее – это пустяк. Всех, кто больны гигантизмом, — в Гранд Каньон Быстренько карлик поймет, что он карлик, — у пропастей в гостях. Кто ты, Гранд Каньон? Напластования необъяснимого существования — словно тома на тома. Нету здесь горок мирка диснейлендского. Полным собранием Достоевского горы страданий, горы ума! Рядом газеты окаменевшие, но, к сожалению, не поумневшие, — горы дерьма. Кто ты, Гранд Каньон? Ты – как Революция. Буйны твои водопады ревущие, словно восстание Спартака. Над колорадскими перекатами скалы — парижскими баррикадами — делают юным тебя, старика. Ты над бушующими потоками гордо плывешь броненосцем «Потемкиным», увековечившим имя князька. Спутник во мгле, что чернее вара, словно фонарик ручной Че Гевара, где-то скрывающегося пока. Кто ты, Гранд Каньон? Образ Америки. Тропы как жилы рабочие, фермерские, — хоть в президенты тебя выбирай! Воздух уитменовский, роберт-фростовский, но оглядишься — пропасть за пропастью. Ястребы в небе, вороний грай, кланы деревьев, над пропастью выросших, — это потомки семян, эмигрировавших, но не забывших свой край. Ветер — молитвенный хор мормонов. Кактусы — хиппи небритые склонов. Черные бездны — гарлемский «рай». Словно студенты, внезапны обвалы. Как большинство молчаливое, скалы — крепок на лбах ледяной припай. Сделан, Гранд Каньон, ты не по правилам. Ты – небоскреб, только внутрь направленный Каменный яблочный пай. Ты переполнен, Гранд Каньон, химерами, словно Notre-Dame de Paris of America, и барахлом, как сарай. Ты, как Америка, неприкаян, ты, как она, разнослоен, Гранд Каньон, ты, как она, — вразнобой и враздрай. Но и расколотый даже, ты целостен — так тебя выстроил с дьявольской смелостью Бог, словно Фрэнк Ллойд Райт. Кто ты, Гранд Каньон? Ты – людям награда. Девочка сходит к реке Колорадо. Ей лет шестнадцать. Она так рада, и раскладушка торчит в рюкзаке. Девочка смотрит нездешне, небесно. Тянет ее по краешку бездны пес на спасательном поводке. Чуточку странная эта туристка: нет в ней боязни смертельного риска, нет в ней желанья держаться в тени. Странно идет, осторожно ступая. Вздрогни, Гранд Каньон: ОНА СЛЕПАЯ. Ты ее камешком вниз не столкни. Тихо идет с поводком над рекою, трогая небо свободной рукою, облака нежно касаясь щекою, девочка в утренний час. Что-то в ней есть от походки старушек, но на лице ее столько веснушек — детских всевидящих глаз. С жадностью воздух вбирая глотками, кожею видит она Гранд Каньон, чудо его красоты, и, красотой исцеляюще ранена, девочка эта слепая в Гранд Каньоне выше, Гранд Каньон, чем ты. Гранд Каньон, Аризона, апрель – май 1972 |
