Чертовое болото Это Чертовое Болото с незабудками на заман. Ты куда завела нас, охота, бубен неба тряся, как шаман? Посреди онемевшей России, накренившихся ив, облаков мы с тобой пропадаем в трясине, Юра-Юрочка Казаков. Перед кем же мы так провинились? За какие такие грехи в прорву-гадину провалились твоя проза, мои стихи? И уже ни Москвы, ни Парижа, — только лилий болотных жгуты, только жижа, зловонная жижа, приодевшаяся в цветы. Сквозь рубахи неотразимо, как оторва, по-воровски, нам целует взасос трясина холодеющие соски. Мы ей, видно, паскуде, любы. Сжала с хлюпающим смешком, и уже норовит в наши губы влезть отвратным своим языком. Юра-Юрочка, мы не трусливы, но не то что доходит, а прет страшный смысл поцелуя трясины — запечатать навеки рот. …Летит над нами самолетик. Качается в стаканчиках боржом. Рассказывает кто-то анекдотик, но мы с тобою, Юрочка, не ржем. Трясина потихонечку нас гробит — уютненько шипя, как будто квас, а свой концерт Муслим, Эдита, Роберт проводят, не печалуясь, без нас. На твердом берегу другого мира, коктейлями и люстрами искрясь, осталось лишь кафе по кличке «Лира», а нашу лиру всасывает грязь. Утеряно чувство перспективы, и жить осталось несколько минут, и только элегические ивы о нашей смерти, Юрочка, всплакнут. Но, посверкивая очками, как в могилу по грудь зарыт, Юра-Юрочка вдруг отчаянно мне о Чехове говорит: «Ненаписанного мне жалко… Женька, помнишь рассказ «Тоска» — там, где пряничная лошадка ночью слушает мужика? Страшно, Женька, что, стиснув насмерть, написать нам трясина не даст ни стихов, ни рассказов наших — их никто не напишет за нас. Глупо сгинуть ни за што, ни про што. Так давай мы не сгинем! Ну! Руку, Женька! От имени прозы я тебя на себя потяну!» Что восторженная оценка рифм и прочих словесных красот? Я для друга не Евг. Евтушенко — тот, кого он в трясине спасет. Засопела трясина, взбурлила, но меня отпустила, сопя, и от имени русской лиры, прозу я потянул на себя. Пусть проникла трясина в поры, Юра-Юрочка, не хандри. Если нету вокруг опоры, то опора у нас внутри. И вцепился я вдруг в березу, чуя пальцами трепет ствола. Так спасла поэзия прозу, и поэзию проза спасла. Дружба — это антитрясина. Отдираем, небриты, дики, незабудки отравно-синие, нам вцепившиеся в кадыки. Гагра, октябрь 1972 Растерянность
Любимая, испуг в глазах твоих. Что сделать, чтоб от страха излечилась? Но я не знаю, кто из нас двоих растерян больше тем, что так случилось… И не терявшийся среди убийц, хамья, постылой славы или ресторанства, перед твоей растерянностью я сам растерялся. Мне жестко отвечая, как вралю, ты защищаешь красоту и юность, но все-таки звучит: «Я вас люблю», — когда ты говоришь: «Я не люблю вас». Любовь растет на свалках, в лопухах застенчивым беспомощным растеньицем. В ней так же, словно в истинных стихах, — растерянность. Самоуверенность есть признак фальши чувств. Я растерялся до изнеможенья, и я как будто заново учусь и говорить, и совершать движенья. Все кажется тебе, что в дверь стучатся. Дай губы нареченные твои, в отчаянье нечаянного счастья растерянность навеки раствори… Гагра, октябрь 1972 |
