Кончики волос Было то свиданье над прудом кратким, убивающим надежду. Было понимание с трудом, потому что столько было между полюсами разными земли, здесь на двух концах одной скамьи. И мужчина с женщиной молчали, заслонив две разные семьи, словно две чужих страны, плечами. И она сказала – не всерьез, вполушутку, полувиновато: «Только разве кончики волос помнят, как ты гладил их когда-то». Отводя сближенье, как беду, крик внутри смогла переупрямить: «Завтра к парикмахерше пойду — вот и срежу даже эту память». Ничего мужчина не сказал. Он поцеловал ей тихо руку и пошел к тебе, ночной вокзал, — к пьяному и грязному, но другу. И расстались вновь на много лет, но кричала, словно неизбежность, рана та, больней которой нет, — вечная друг другу принадлежность. 1972 «Я не играю в демократа…» Я не играю в демократа, когда от Родины вдали всей шкурой чувствую как брата любого нищего земли. Я не играю в гуманиста, когда у драного плетня под переборы гармониста крестьянской песней ранен я. Я не играю в либерала, когда хочу, чтобы сперва жизнь у людей не отбирала их небольшие, но права. Я не играю в патриота, когда под волчье улюлю хриплю в тайге в тисках болота: «Россия, я тебя люблю». Я не играю в гражданина земного шара, если мне так жаль тебя, парижский рынок, с Арбатом старым наравне. И ни в кого я не играю, ни у кого не в кабале, или в избе, или в вигваме, на сцене или в кабаке. Ни тем, ни этим не в угоду я каждый день бросаюсь в бой и умираю за свободу — свободу быть самим собой. 1972 Помпея Человек расползается, тупея, если стала сила духа в нем слаба. Человек погибает, как Помпея, вызывая Везувий на себя. Жажда власти или пошлая слава человека закрутила, повела, но уже бурлит в котле подземном лава, та, которой сами люди – повара. Не жалеет лава храмов, пьедесталов и врывается, в звонок не позвонив, слепки делая с людей, как их застала, плоть сжигая, сохраняя позы их. Что оставит бездуховность? Слепки лени, слепки рабства, слепки чванства без стыда, слепки оргий, деловых совокуплений, а внутри всех этих слепков — пустота. Человеку лестью хочется взбодриться. В подхалимстве он купается, урча, нежась, будто в бане мраморной патриций, а вулкан уже дымит из-за плеча. Человек сидит, в подпитии пупея. Он забыл, что он давно не человек, он забыл, за что наказана Помпея, а забвение всегда — начало бед. Как играют пузырьки внутри бокала! Но лежит уже в Помпее кабака черный пепел раздраженного вулкана на распятых цыплятах табака. 1972 Детский крик
Раздражающий детский крик, вызывающий нервный тик у любителей мертвого часа, в Коктебель по-бунтарски проник, и терпенья создателей книг, так сказать, переполнилась чаша. Никакой не поможет щит. Что-то ползает, что-то пищит под ногами у соцреализма. Детский лозунг: «Война – творцам!» Не в пример деловитым отцам, дети, словно с цепи сорвались вы. Мальчуган-курнопеля жесток. Он свистит в милицейский свисток, чтоб роман у папули не вышел. И, скача на одной ноге, швыранула дочь критика Г. в его «Эрику» – косточки вишен. Дети лают, коверкают «эр», дети папам сбивают размер, то лягушку на стол им подложат, то ревут, рифмовать не веля «зрелость – смелость», «земля – Кремля», «трактор – трактом» и «площадь – полощет». И в искусстве есть мертвый час, убаюкивающий нас, — лень, одышка, отрыжка, зевотца, но не вечен духовный тупик — будет чей-нибудь детский крик, в мертвый час он прорвется, взорвется. Детский крик по-язычески дик, но что он справедлив и велик, не поймет либо дуб, либо – дура. Жизнь кричит, мертвечину поправ. Детский крик раздражает? Он прав. То же самое литература. 1972 |
