Свидания с тобой теперь в больнице.
Медсестры —
как всевидящий конвой.
Лицо твое растерянно бодрится…
Оставьте мою милую живой!
Когда ты остаешься там,
в палате,
в своем казенном байковом халате,
я —
брошенный тобой ребенок твой.
Я сам тебя себе чужою сделал.
Что натворил я с нервами и с телом
единственной,
которую любил?
И вдруг ты говоришь не как чужому:
«Ты кашляешь?
Попил бы ты боржому.
Здесь есть в буфете.
Я схожу куплю».
Прости за исковерканные годы,
за все мои возвышенные оды
и низость плоти после этих од —
души и тела горестный разброд.
И то, что ты болеешь, разве странно?
Болезнь всегда первоначально – рана,
как эту рану ты ни назови.
К любви счастливой ощущая зависть,
болезни, как гадюки, заползают
в проломы душ,
в развалины любви.
Но почему за эти преступленья
ты платишь,
ну а я гуляю,
пью?
Пойду к врачам и встану на колени:
«Спасите мне любимую мою!
Вы можете ли знать,
товарищ доктор,
зондирующий тайны бытия,
какой она бывает к людям доброй,
а если злой бывает —
это я.
Вы можете ли знать,
товарищ доктор,
какой она узнала в жизни ад,
какой она узнала яд и деготь,
а я – ей снова деготь,
снова яд.
Вы можете ли знать,
товарищ доктор,
что если есть во мне какой-то свет,
то из ее души
его я добыл
и только беспросветность дал в ответ.
В меня свой дух,
в меня свое здоровье
она переливала:
– Не болей! —
Возьмите до последней капли крови
всю кровь мою
и перелейте ей».
Усталый,
как на поле боя Тушин,
мне доктор говорит
с такой тоской:
«Ей ничего не надо…
Только нужен
покой —
вы понимаете? —
покой!»
Покой?
Скажите, что это такое?
Как по-латыни формула покоя?
О, почему,
предчувствиям не вняв,
любимых сами в пропасть мы бросаем,
а после так заботливо спасаем,
когда лишь клочья платья на камнях?
