Нисходит со сцены
любимчик-солист.
Трещат у поклонниц бретельки.
Он щедро автографами сорит —
автографы – это не деньги.
Кого-то он ласковым взглядом купил,
кому-то улыбочку выдал…
А часто бывает,
что этот кумир —
дешевенький пустенький идол.
На улицу выйдет усталый хорист.
С цветами не ждут —
это редко,
и так одиноко в тумане горит
солирующая
сигаретка.
И только что певший про Ермака,
бочком рестораны минуя,
срывает он с плавленого сырка
манишку,
почти жестяную.
Стирает манишку свою без стыда
под краном,
бормочущий сонно,
и думает:
«Странная наша судьба:
пой в хоре,
а мучайся соло…»
Ни в чьих он глазах не кумир,
не герой.
С деньгами не слишком-то густо,
и волком отчаянно воет порой
рабочая лошадь искусства.
Когда-то купцы,
продувное хамье,
сжигая банкноты с присвистом,
таких называли брезгливо:
«Хорье…»
Поклонимся в ноги хористам!
За то, что в рабочей кости широки,
артельной двужильной ватагою
по мелям песнюшечек,
как бурлаки,
российскую песню
вытягивали.
Я тоже из хора.
В нем Пушкин и Блок.
В нем так Маяковский неистов.
Кто в хоре народном,
тот не одинок,
и в хоре он выше солистов.
В том хоре —
мычанье рязанских коров,
поющие батальоны.
В том хоре —
ракеты гагаринской рев
и вдовьи бесслезные стоны.
И, право, счастливее нет ничего,
чем быть в этом грозном разливе
хористом великого хора того,
чье общее имя – Россия.
Мне петь бы в том хоре,
пока не умру,
и петь из-под камня надгробного.
Есть счастье:
запеть
и не знать самому,
где песня – твоя,
где – народа.
