Травка зеленеет,

солнышко блестит.

Боль моя умнеет —

громко не грустит.

Сосны шелушатся.

Время, стало быть.

В это не вмешаться,

не остановить.

Старый мой товарищ,

ты со мной давно

в споры не встреваешь —

просто пьешь вино.

Я ценю за это

доброту твою.

Никаких советов

тоже не даю.

Если в жизни туго,

поучать грешно.

Улучшать друг друга —

это же смешно.

Что-то не свершилось,

нам обоим снясь,

и отшелушилось

незаметно с нас.

Есть еще опушки,

где грибов не счесть.

Есть Россия, Пушкин,

наши дети есть.

Есть на соснах белки,

солнышко в окне,

что-то на тарелке

и чуть-чуть на дне.

В мире, нас отуманившем

рознью, будто бы одурью,

быть со старым товарищем —

как вернуться на Родину.

Мы друг друга не предали,

хоть и жили так розно.

Две судьбы – две трагедии.

Все трагедии – сестры.

Ты сутулый и худенький.

Ты, как я, безоружен,

и прекрасен на кухоньке

холостяцкий наш ужин.

Никакая не исповедь,

никакая не проповедь.

Просто все можно высказать,

надо только попробовать.

Я гляжу на товарища

с чистотой изначальной.

Для других – тарабарщина —

разговор двупечальный.

Дружбу мы не утратили,

хоть и было нетрудно.

Миллионы приятелей

означают – нет друга.

Зрелость зряшно не мечется.

Кто созрел, тот не алчет

мыслить слишком космически,

словно мальчик-глобальчик.

Что глобальничать суетно,

шумно, вроде Петрушки?

Как-то хочется сузиться

до огромности дружбы

не с абстрактною вечностью,

не с абстрактным земшаром,

не вообще с человечеством,

а с товарищем старым.

И среди всякой низости,

изощренно лукавой,

чувство истинной близости

несравнимо со славой.

В мире, нас отуманившем

рознью, будто бы одурью,

быть со старым товарищем —

как вернуться на Родину.

Мы друг друга не предали,

хоть и жили так розно.

Две судьбы – две трагедии.

Все трагедии – сестры.

Ты сутулый и худенький.

Ты, как я, безоружен,

и прекрасен на кухоньке

холостяцкий наш ужин.

Никакая не исповедь,

никакая не проповедь.

Просто все можно высказать,

надо только попробовать.

Я гляжу на товарища

с чистотой изначальной.

Для других – тарабарщина —

разговор двупечальный.

В дружбе не надо пешек,

в дружбе не надо ферзей,

но танцевать, как от печек,

надо всегда от друзей.

И безо всяких «надо»,

просто, без ничего,

дружба – не чувство стада, —

чувство себя самого.

Люди сильны друг другом.

Да не обманет их

лезущий вверх до трупам

бывших друзей своих.

Люди сильны друг другом.

Чтобы с друзьями срастись,

не обязательно цугом,

холкою в холку плестись.

Люди сильны друг другом,

спаянностью несходств,

а не безличным хрюком, —

ибо они не скот.

Люди сильны друг другом,

так, словно Севером – Юг,

так, словно пахарь – плугом,

так, словно пахарем – плуг.

Люди сильны друг другом.

Что равнодушья мерзей?

Люди сильны испугом

вдруг потерять друзей.

В битвах и перед казнью

или на Млечном Пути

люди сильны боязнью

в чем-то друзей подвести.

В лица друзей каменья —

это по морде себе.

Люди сильны неуменьем

друга предать в беде.

Сколько утрат у России, —

водкою их не запить!

Люди сильны бессильем

мертвых друзей забыть.

Возле гагринского пыльного сквера,

возле гипсового старца-пионера,

в автомате: «Приезжай, ты слышишь, Вера?» —

телефон целуя – странная манера! —

этот пьяный гражданин кричал, хрипя.

Брел я ночью и шептал у поворота,

заглядевшись на рубины самолета:

«Пусть ко мне приедет вера во что-то,

пусть ко мне приедет вера в кого-то,

пусть ко мне приедет вера в себя».