«Я разные годы сближаю…» Я разные годы сближаю, ворочаюсь, глаз не сомкну. Мне кажется – я уезжаю на очень большую войну. Растерянно смотришь ты мимо. Боишься и правды и лжи. Я вижу, что я нелюбимый, но ты мне другое скажи. Я жду хоть случайной обмолвки, остриженный и молодой. На мне и шинель, и обмотки, и шапка с армейской звездой. С любовью большой, затаенной шутливо скажу, что люблю. Пушинку от кофты зеленой себе на шинель прицеплю. Вот колокол слышен. Я еду! В теплушку сажусь на ходу. Конечно, я верю в победу, но, может быть, к ней не дойду. Сквозь говор и слезы вокзала за поездом будешь идти, жалея, что ты не сказала обмана во имя пути. Старалась, но, как ни просила, себя не смогла убедить. Не думай об этом… Спасибо за то, что пришла проводить. 12 октября 1955 Фронтовик
Глядел я с верным другом Васькой, укутан в теплый тетин шарф, и на фокстроты и на вальсы, глазок в окошке продышав. Глядел я жадно из метели, из молодого января, как девки жаркие летели, цветастым полымем горя. Открылась дверь с игривой шуткой, и в серебрящейся пыльце — счастливый смех, и шепот шумный, и поцелуи на крыльце. Взглянул — и вдруг застыло сердце. Я разглядел сквозь снежный вихрь: стоял кумир мальчишек сельских — хрустящий, бравый фронтовик. Он говорил Седых Дуняше: «А ночь-то, Дунечка, — краса!» И тихо ей: «Какие ваши совсем особые глаза…» Увидев нас, в ладоши хлопнул и нашу с Ваською судьбу решил: «Чего стоите, хлопцы?! А ну, давайте к нам в избу!» Мы долго с валенок огромных, сопя, состукивали снег и вот вошли бочком, негромко в махорку, музыку и свет. Ах, брови — черные чащобы!.. В одно сливались гул и чад, и голос: «Водочки еще бы!..» — и туфли-лодочки девчат. Аккордеон вовсю работал, все поддавал он ветерка, а мы смотрели, как на бога, на нашего фронтовика. Мы любовались, – я не скрою, — как он в стаканы водку лил, как перевязанной рукою красиво он не шевелил. Но он историями сыпал и был уж слишком пьян и лих, и слишком звучно, слишком сыто вещал о подвигах своих. И вдруг уже к Петровой Глаше подсел в углу под образа, и ей опять: «Какие ваши совсем особые глаза…» Острил он приторно и вязко. Не слушал больше никого. Сидели молча я и Васька. Нам было стыдно за него. Наш взгляд, обиженный, колючий, его упрямо не забыл, что должен быть он лучше, лучше за то, что он на фронте был. Смеясь, шли девки с посиделок и говорили про свое, а на веревках поседелых скрипело мерзлое белье. 14 октября 1955 «Ах, что я делал, что я делал…» Ах, что я делал, что я делал, чего хотел, куда глядел? Какой неумный мелкий демон во мне заносчиво сидел? Зачем ты жизнь со мной связала с того невдумчивого дня? Зачем ты мне тогда сказала, что жить не можешь без меня? Я ничего не вспоминаю, — теперь мы с памятью враги. Не так я жил. Как жить – не знаю, и ты мне в этом помоги. 23 октября 1955 «Давай поедем вниз по Волге…» Давай поедем вниз по Волге, а может, вверх по Ангаре, давай поверим, как помолвке, в дороге встреченной заре. Давай увидим ночью где-то, как, проплывая чередой, дома, дома на сваях света стоят над черною водой. Пусть, вместе нас еще не зная, посмотрит вдруг из ивняка вся очень добрая, родная, вся очень русская — Ока. Пусть и Сибирь с второй Окою, и ярославские стада. Пусть земляникою сухою повеют курские стога. Давай с тобой бродить по людям и целоваться без стыда. Давай друг друга так полюбим, что не разлюбим никогда. Давай божественно, безбожно век проживать за полчаса. А это можно? Невозможно. И потому получится! 25 октября 1955–1995 |
