«Нас дружно со свету сживают…» Нас дружно со свету сживают. Никто нам славу не поет. Искусство крылья нам сжигает, и это плата за полет. И над моей постелью смятой иконой светит в темноте картина, где холоп распятый на крыльях, будто на кресте… 19 августа 1957 На танцплощадке
На танцплощадке станции Клязьма, именуемой «пятачком», танцует девочка высокого класса с подобающим пиджачком. Что мне делать с этим парнишкой, с его модной прической парижской, с его лбом без присутствия лба, с его песенкой «Али-баба»? Что мне делать с этой девчонкой, с ее узкой приклеенной челкой? Что скажу? Назову их «стилягами»? Или просто сравню их с телятами? Или, полный презренья усталого, поясню: «Пережитки старого…» А парень ходит и в ус не дует и ногами о времени думает. Не пойму, не пойму я многого и смотрю в щемящей тоске, как танцуют пережитки нового возле Клязьмы на «пятачке». 25–27 августа 1957 «Лифтерше Маше под сорок…» Лифтерше Маше под сорок. Грызет она грустно подсолнух, и столько в ней детской забитости и женской кричащей забытости! Она подружилась с Тонечкой, белесой девочкой тощенькой, отцом-забулдыгой замученной, до бледности в школе заученной. Заметил я — робко, по-детски поют они вместе в подъезде. Вот слышу — запела Тонечка. Поет она тоненько-тоненько. Протяжно и чисто выводит… Ах, как у ней это выходит! И ей подпевает Маша, обняв ее, будто бы мама. Страдая поют и блаженствуя, две грусти — ребячья и женская. Ах, пойте же, пойте подольше, еще погрустнее, потоньше. Пойте, пока не устанете… Вы никогда не узнаете, что я, благодарный случаю, пение ваше слушаю, рукою щеку подпираю и молча вам подпеваю. 27 августа 1957 Мой пес В стекло уткнув свой черный нос, все ждет и ждет кого-то пес. Я руку в шерсть его кладу, и тоже я кого-то жду. Ты помнишь, пес, пора была, когда здесь женщина жила. Но кто же мне была она? Не то сестра, не то жена. А иногда, казалось, дочь, которой должен я помочь. Она далеко… Ты притих. Не будет женщин здесь других. Мой славный пес, ты всем хорош, и только жаль, что ты не пьешь! 27 августа 1957 Неуверенность Самоуверенность блаженна, а неуверенность грешна. Души подспудные броженья подергивает льдом она. Я суеверно неуверен. Скрывая внутренний испуг, то в чем-то слишком неумерен, то слишком скован я и скуп. Себе все время повторяю: зачем, зачем я людям лгу, зачем в могущество играю, а в самом деле не могу?! Что, – вдруг поймают, словно вора, и я, для всех уже иной, обманщик, шулер и притвора, пойду с руками за спиной?! И не дает мне мысль об этом перо в чернила обмакнуть… О, дай мне, Боже, быть поэтом! Не дай людей мне обмануть. 27 августа 1957 «Как я мучаюсь – о Боже…» Как я мучаюсь – о Боже! — не желаю и врагу. Не могу уже я больше — меньше тоже не могу. Мучат бедность и безбедность, мучат слезы, мучит смех, и мучительна безвестность, и мучителен успех. Но имеет ли значенье мое личное мученье? Сам такой же – не иной, как великое мученье, мир лежит передо мной. Как он мучится, огромный, мукой светлой, мукой темной, хочет жизни небездомной, хочет счастья, хочет есть!.. Есть в мученье этом слабость, есть в мученье этом сладость, и какая-то в нем святость удивительная есть… 30 августа 1957 Будем великими! Требую с грузчика, с доктора, с того, кто мне шьет пальто, — все надо делать здорово — это не важно что! Ничто не должно быть посредственно — от зданий и до галош. Посредственность неестественна, как неестественна ложь. Сами себе велите славу свою добыть. Стыдно не быть великим. Каждый им должен быть! 31 августа 1957 |
