Последний мамонт Ступал он трудно по отрогу над ледовитою рекой. Их было раньше, гордых, много, и был последний он такой. Не раз испробованный в буре, сегодня сдал он, как назло. Ему от стрел, торчащих в шкуре, внезапно стало тяжело. Он затрубить пытался слабо, чтоб эхо вздрогнуло вдали, но повалился с хрипом набок, и стрелы глубже в бок вошли. Уже над шкурой кто-то трясся, и, занимаясь дележом, умело кто-то резал мясо тяжелым каменным ножом. О, знали б люди эти если, что мамонт, грозен и суров, потомкам будет интересней всех исполнительных слонов и что, испытанные в битве, когда он мчался напролом, еще не сдавшиеся бивни храниться будут под стеклом! 6 августа 1955 «Пришлось однажды туго…» Пришлось однажды туго — потуже, чем теперь. Пришел на свадьбу к другу — мне не открыли дверь. Стучался удивленно, — нет, что-то здесь не то. Звонил по телефону, — не подходил никто. Что делать оставалось — меня обида жгла. А свадьба состоялась, а свадьба-то прошла. Вот случай-то случился, и помнил я о ней, но, перепутав числа, приехал днем поздней. Там были разговоры и песни во хмелю. Там были помидоры, а я их так люблю. И апельсинов горка стояла на окне, и говорили: «Горько!» — не помня обо мне. А кремы из ванили! А огурцы в меду! Но мне не позвонили. Решили – не приду. А я туда собрался на следующий день. Надел свой лучший галстук и кепку набекрень. Я не вздыхал угрюмо, хоть и женился друг, и мелодичных рюмок купил двенадцать штук. Гордился я законно и нес их на виду и говорил знакомым: «На свадьбу я иду!» Машина по асфальту меня, спеша, везла, везла меня на свадьбу, которая прошла. 6 августа 1955 Продукты
Мы жили, помнится, в то лето среди черемух и берез. Я был посредственный коллектор, но был талантливый завхоз. От продовольственной проблемы я всех других спасал один, и сочинял я не поэмы, а рафинад и керосин. И с пожеланьями благими субботу каждую меня будили две геологини и водружали на коня. Тот конь плешивый, худородный от ветра утреннего мерз. На нем, голодном, я, голодный, покорно плыл в Змеиногорск. Но с видом доблестным и смелым, во всем таежнику под стать въезжал я в город – первым делом я хлеба должен был достать. В то время с хлебом было трудно, и у ларьков уже с утра галдели бабы многолюдно и рудничная детвора. Едва-едва тащилась кляча, сопя, разбрызгивая грязь, а я ходил, по-детски клянча, врывался, взросло матерясь. Старанья действовали слабо, но все ж, с горением внутри, в столовой «Золотопродснаба» я добывал буханки три. Но хлеба нужно было много, и я за это отвечал. Я шел в райком. Я брал на бога. Я кнутовищем в стол стучал. Дивились там такому парню: «Ну и способное дитя!» — и направление в пекарню мне секретарь давал, кряхтя. Как распустившийся громила, грозя, что все перетрясу, я вырывал еще и мыло, и вермишель, и колбасу. Потом я шел и шел тропою. Я сам навьючен был, как вол, и в поводу я за собою коня навьюченного вел. Я кашлял, мокрый и продутый. Дышали звезды над листвой. Сдавал и мыло и продукты и падал в сено сам не свой. Тонули запахи и звуки, и слышал я уже во сне, как чьи-то ласковые руки шнурки развязывали мне. 6 сентября 1955 «Бывало, спит у ног собака…» Бывало, спит у ног собака, костер занявшийся гудит, и женщина из полумрака глазами зыбкими глядит. Потом под пихтою приляжет на куртку рыжую мою и мне, задумчивая, скажет: «А ну-ка спой!..» — и я пою. Лежит, отдавшаяся песням, и подпевает про себя, рукой с латышским светлым перстнем цветок алтайский теребя. Мы были рядом в том походе. Все говорили, что она и рассудительная вроде, а вот в мальчишку влюблена. От шуток едких и топорных я замыкался и молчал, когда лысеющий топограф меня лениво поучал: «Таких встречаешь, брат, не часто… В тайге все проще, чем в Москве. Да ты не думай, что начальство! Такая ж баба, как и все…» А я был тихий и серьезный и в ночи длинные свои мечтал о пламенной и грозной, о замечательной любви. Но как-то вынес одеяло и лег в саду, а у плетня она с подругою стояла и говорила про меня. К плетню растерянно приникший, я услыхал в тени ветвей, что с нецелованным парнишкой занятно баловаться ей… Побрел я берегом туманным, побрел один в ночную тьму, и все казалось мне обманным, и я не верил ничему. Ни песням девичьим в долине, ни воркованию ручья… Я лег ничком в густой полыни, и горько-горько плакал я. Но как мое, мое владенье, в текучих отблесках огня всходило смутное виденье и наплывало на меня. Я видел — спит у ног собака, костер занявшийся гудит, и женщина из полумрака глазами зыбкими глядит. 6 сентября 1955 |
