«Обидели…» Обидели. Беспомощно мне, стыдно. Растерянность в душе моей, не злость. Обидели усмешливо и сыто. Задели на живое. Удалось. Хочу на воздух! Гардеробщик сонный дает пальто, собрания браня. Ко мне подходит та, с которой в ссоре. Как много мы не виделись — три дня! Молчит. Притих внимательно и нервно в руках платочек белый кружевной. В ее глазах заботливо и верно… Мне хочется назвать ее женой. Такси, и снег в лицо, и лепет милый: «Люблю, — как благодарна я судьбе! Смотри — я туфли новые купила. Ты не заметил? Нравятся тебе? Куда мы едем?» «Мой товарищ болен…» «Как скажешь, дорогой… Ах, снег какой! Не верю даже — я опять с тобою. Небритый ты — щекочешься щекой». В пути мы покупаем апельсины, шампанского. По лестнице идем. Друг открывает дверь, больной и сильный: «Ух, молодцы какие, что вдвоем!.. Шампанское? А я уж лучше водки. Оно полезней…» Он на нас глядит, глядит, и знаю – думает о Волге, которая зовет его, гудит. Мне говорит: «Хандрить ты разучайся. Жизнь трудная — она еще не вся…» И тихо-тихо: «Вы не разлучайтесь. Смотрите мне, ребята, — вам нельзя». Уходим вскоре. Вот и покутили! Февральских скверов белые кусты тревожно смотрят. Нет у нас квартиры. Мы расстаемся. Горько плачешь ты. Не сплю. Ко мне летят сквозь снег обильный последние трамвайные звонки. Вокруг садятся разные обиды, как злые терпеливые зверьки. Но чувствую дыхание участья. Твое лицо плывет из темноты, и дальний голос: «Вы не разлучайтесь…», товарища черты, и снова ты… 22 февраля 1956 «Босая женщина у речки…»
Босая женщина у речки полощет синее белье, и две тяжелые черешни продеты в мочки у нее. Я по нехитрому расчету небрежной тросточкой верчу. Я в пиджаке ищу расческу. Я познакомиться хочу. Она смешлива и красива. С ней можно честным быть во всем. Ее двуручную корзину мы по Чернигову несем. Заворковав и зачирикав, заверещав на сто ладов, как зачарованный, Чернигов к нам ветви тянет из садов. Вокруг могучие арбузы плывут на медленных возах, а у нее на шее бусы и небо августа в глазах. И только вечер — лазом тайным спешу в зеленое темно, и легким яблочком китайским тревожу чуткое стекло. Мелькает свет в окошках беглый, и вот, с крылечка своего она бежит в косынке белой и не боится ничего… 21 марта 1956 «Думаешь, мне все легко…» Думаешь, мне все легко, холодно, бесстрастно, что на сердце ни легло — все не так уж страшно? Тяжко ранен я в бою, но, врагов не радуя, виду я не подаю — и стою, не падаю. Как умело я ни лгу, правда – складками на лбу, а все мои манеры — фальшивые монеты. Сам и себе построил дом и живу, скрываюсь в нем за семью печатями — за семью печалями. 21 марта 1956 «И другие» У каждого из нас своя фамилия. Другое дело — милая, немилая. Дают их всем. Дают их без доплаты. Мне нравится, что так устроен мир, и не могу терпеть, когда в доклады вставляют выражение «и др.». Когда война, как только трудно станется, фамилии небось в повестках ставятся, и умирают наши дорогие товарищи, чье имя «и другие». Да что это такое «и другие»? Иные, что ли? Да? Ну, а какие?.. Я не люблю в ее надменной ложности фигуру Долгорукого на лошади. А где же тот народ, веселый, лапотный, русоволосый, ломаный и латаный, где те, что избы первые рубили? Их нету в бронзе. Это «и другие». Страшней обмана и обидней ругани вдруг оказаться в этой мертвой рубрике. Пишите все! Всех называйте честно. Не все, кто знамениты, — это «знать». Не бойтесь, что для всех не хватит места. Найдите место, чтобы всех назвать! 1956 |
