«Считают…» Считают, что живу я жизнью серой, пишу, и все, и что тут возражать! А рядом есть народ — он строит, сеет, и я его обязан выражать. И что-то вроде вечного налога плачу я, слыша громкие слова, что я не знаю сущности народа, что связь моя с его трудом слаба. Народ – он не такой уж простоватый. Мне говорят, кривя усмешкой рот: «Народ не понимает Пастернака». А я вот понимаю Пастернака — так что же — я умнее, чем народ?! Я не знаток в машинах и колосьях, но ведь и я народ, и я прошу, чтоб знали и рабочий и колхозник, как я тревожусь, мучаюсь, дышу. Меня не убедить, как ни уламывай, что он лишь тот, кто сеет и кует. А вот идет на пальчиках Уланова, и это тоже для меня народ! 26 ноября 1956 «А что поют артисты джазовые…»
А что поют артисты джазовые в интимном, в собственном кругу, тугие бабочки развязывая? Я это рассказать могу. Я был в компании джазистов, лихих, похожих на джигитов. В тот бурный вечер первомайский я пил с гитарою гавайской и с черноусеньким, удаленьким, в брючишках узеньких ударником… Ребята были как ребята. Одеты были небогато, зато изысканно и стильно и в общем выглядели сильно… И вдруг, и вдруг они запели, как будто чем-то их задели, — ямщицкую тягучую, текучую-текучую… О чем они в тот вечер пели? Что и могли, да не сумели, но что нисколько не забыли того, что знали и любили. «Ты, товарищ мой, не попомни зла. Здесь, в степи глухой, схорони меня…» 26 ноября 1956 «Нет, нет…» Нет, нет, я не сюда попал. Произошла нелепость. Я ошибся. Случаен и в руке моей бокал. Случаен и хозяйки взгляд пушистый. «Станцуем, а? Ты бледен. Плохо спал…» И чувствую, что никуда не денусь, но говорю поспешно: «Я оденусь. Нет, нет, я не сюда попал…» А вслед: «Вот до чего вино доводит… Как не сюда — да именно сюда. Расстроил всех собою и доволен. С тобою просто, Женечка, беда». В карманы руки зябкие засовываю, а улицы кругом снежным-снежны. В такси ныряю. Шеф, гони! За Соколом есть комнатка. Там ждать меня должны. Мне открывает дверь она, но что такое с нею и что за странный взгляд? «Уж около пяти. Не мог бы ты прийти еще позднее? Ну что ж, входи… Куда теперь идти». Расхохочусь, а может быть, расплачусь? Стишки кропал, а вышло, что пропал. От глаз я прячусь, зыбко-зыбко пячусь: «Нет, нет, я не сюда попал». И снова ночь, и снова снег, и чья-то песня наглая, и чей-то чистый-чистый смех, и закурить бы надо… В пурге мелькают пушкинские бесы, и страшен их насмешливый оскал. Страшны ларьки, аптеки и собесы… Нет, нет, я не сюда попал. Нет, нет, я не сюда попал. Иду, сутуля плечи, как будто что-то проиграл и расплатиться нечем. 1 декабря 1956 «Я на сырой земле лежу…» Я на сырой земле лежу в обнимочку с лопатою. Во рту травинку я держу, травинку кисловатую. Такой проклятый грунт копать — лопата поломается, и очень хочется мне спать, а спать не полагается. «Что, не стоится на ногах? Взгляните на голубчика!» — хохочет девка в сапогах и в маечке голубенькой. Заводит песню, на беду, певучую-певучую: «Когда я милого найду, уж я его помучаю». Лопатой сизою сверкнет, сережками побрякает и вдруг такое завернет, что даже парни крякают. Смеются все: «Ну и змея! Ну, Анька, и сморозила!» И знаю разве только я да звезды и смородина, как, в лес ночной со мной входя, в смородинники пряные, траву руками разводя, идет она, что пьяная. Как, неумела и слаба, роняя руки смуглые, мне говорит она слова красивые и смутные. 19 декабря 1956 |
