Блиндаж Томясь какой-то странною тревогой, блиндаж стоял над Волгой, самой Волгой, и в нем среди остывших гильз и пыли, не зажигая света, тени жили… Блиндаж стоял над Волгой, самой Волгой. Приехали сюда с закуской, с водкой. Решительные юные мужчины поставили отцовские машины и спутницам сказали грубовато: «Используем-ка, детки, эту хату!» Не водки им, ей-богу бы, а плетки! Пластинки пели из рентгенопленки. И пили, и закуску истребляли, и напускали сигаретный дым, и в стены громко пробками стреляли, где крупно: «Сталинград не отдадим!» А утром водку кисло попрекали, швы на чулках девчонки поправляли, и юные поблекшие мужчины шли заводить отцовские машины. Блиндаж стоял над Волгой, самой Волгой. Изгажен сигаретами и воблой, стоял он и глядел в степные дали, и тени оскорбленные витали… 24 июня 1957 Вятские поляны В дорогу тянет, ох, как тянет! И не могу заснуть, и в грудь скребется острыми когтями куда-то тянущая грусть. Есть город Вятские Поляны, а в нем есть домик и скамья. Из экспедиции полярной когда-то мимо ехал я. В пижаме вышел я устало, и плечи свежестью свело, а в небе медленно светало, но не было еще светло. Все было тихо и укромно, и босоногий оголец с прилипшей веточкой укропа мне дал соленый огурец. Над смутной речкой утомленной рыбак виднелся на скале, а у стены свежебеленой сидели двое на скамье. И было, словно откровенье, свеченье синего платка, и чуб чумазый на коленях, и в чубе белая рука. Она тихонько нагибалась, шептала что-то в тишине и озаренно улыбалась рассвету, поезду и мне… В дорогу тянет, ох, как тянет! И не могу заснуть, и в грудь скребется острыми когтями куда-то тянущая грусть. Я город Вятские Поляны, возможно, буду проезжать, и будут улицы туманны, и где-то кони будут ржать. Увижу с грустью удивленной — рыбак все тот же на скале и у стены свежебеленой все те же двое на скамье. В ночь на 25 июня 1957 «Беда не в том, что пишешь мало….»
Беда не в том, что пишешь мало, — но мало любишь ты людей. Ты вяло пил, женился вяло и вяло заводил детей. Вступил ты в лермонтовский возраст. Достигнешь пушкинского ты. Но где же внутренняя взрослость, но где же мужества черты? Живешь ненужностью обросший, и уж который год подряд не говорят: «Поэт хороший», — «Хороший парень», – говорят. Но отчего с людьми плохими хороший парень водку пьет и с пожеланьями благими пальто начальству подает? Талант на службе у невежды, привык ты молча слушать ложь. Ты раньше подавал надежды — теперь одежды подаешь. Глядишь ты как-то воровато, и не рассказывай мне, брат, что это время виновато, а ты совсем не виноват. Забыв обет поры начальной, ничто, как прежде, не любя, проходишь, словно вор печальный, себя укравший у себя. И, как беды возможный признак, кричащей полный немоты, со мной всегда твой грустный призрак, и он не даст мне стать, как ты. 3 июля 1957 «О, как мне жаль вас – утомленные…» О, как мне жаль вас – утомленные, во времени неощутимые герои неосуществленные и просто неосуществимые! Иные, правда, жизнью будничной живут, не думая о подвиге, но в них таится подвиг будущий, как взрыв таится в тихом порохе. О, сколько тихо настрадавшихся, чтоб все – для взрыва напроломного! Но сколько взрывов нераздавшихся и пороха непримененного! Я не хочу быть ждущим порохом — боюсь тоски и отсырения. Вся жизнь моя да будет подвигом, рассредоточенным во времени! 23–24 июля 1957 Все, как прежде Все, как прежде, все, как прежде, в этом городе: магазины, бани, фабрики, химчистки, ожиревшие напыщенные голуби, самокатами гремящие мальчишки, и московское особенное аканье, и разносчицы жировок по квартирам, и гуденье реактивное, и звяканье проволочных ящиков с кефиром. Все, как прежде, все, как прежде, — тем не менее что-то новое — и в тишине, и в говоре, и какие-то большие изменения происходят, происходят в этом городе. Рано утром, в институт попасть рассчитывая, я в трамвай влезаю с булкой непрожеванной: что-то новое я вижу и решительное у студента за очками напряженными. В том, как смотрит на меня маляр натруженный, в том, как лбом к стеклу прижалась ученица, понимаю — что-то, видимо, нарушено, что-то начато и вскоре учинится. Все на месте — и фасады, и названия. Ни событий чрезвычайных, ни свержений. Но во всем подозреваю назревание и возможность неожиданных движений. 24 июля 1957 |
