«Интеллигенты, мы помногу…» Интеллигенты, мы помногу кичимся сложностью души, но за столом мы все, ей-богу, ей-богу, так нехороши. Мы веселимся нервно, скупо. Меж нас царит угрюмый торг, царит бессмысленная скука или двусмысленный восторг. Нас много умных-переумных. Иные менее сложны, но почему-то в переулках их песни более слышны. Свободны, а не половинны и выше ссор или невзгод их свадьбы или именины и складчины на Новый год. И в этом – в этом их везенье, и мы ничем не возместим их ненарочного веселья с его могуществом простым. 31 августа 1957 «Мне что-то не разрешено…»
Мне что-то не разрешено самим собою или кем-то, и я брожу, надвинув кепку, и все во мне раздражено. Я не могу – мне это чуждо. Повсюду, мучая и зля, событья высятся и чувства. У них на лбах: «О нас – нельзя!» И я бросаюсь в то, что можно, но мало этого уже, и снова больно и тревожно, и невозможно на душе. Сажусь в какой-нибудь автобус. Гляжу с тоской на мир земной, как пьяница, приняв антабус, глядит с тоской в окно пивной. И если я забуду это и если буду, как хочу, за нарушение запрета своею жизнью заплачу… 31 августа 1957 «Много слов говорил умудренных…» Много слов говорил умудренных, много гладил тебя по плечу, а ты плакала, словно ребенок, что тебя полюбить не хочу. И рванулась ты к ливню и к ветру, как остаться тебя ни просил. Черный зонт то тянул тебя кверху, то, захлопавши, вбок относил. И как будто оно опустело, погруженное в забытье, это детское тонкое тело, это хрупкое тело твое. И кричали вокруг водостоки, словно криком кричал белый свет: мы жестоки, жестоки, жестоки, и за это пощады нам нет. Все жестоко: и крыши, и стены, и над городом неспроста телевизорные антенны, как распятия без Христа… Август 1957 «О, нашей молодости споры…» О, нашей молодости споры, о, эти взбалмошные сборы, о, эти наши вечера! О, наше комнатное пекло, на чайных блюдцах горки пепла, и сидра пузырьки, и пена, и баклажанная икра! Здесь разговоров нет окольных. Здесь исполнитель арий сольных и скульптор в кедах баскетбольных кричат, махая колбасой. Высокомерно и судебно здесь разглагольствует студентка с тяжелокованой косой. Здесь песни под рояль поются, и пол трещит, и блюдца бьются, здесь безнаказанно смеются над платьем голых королей. Здесь столько мнений, столько прений и о путях России прежней, и о сегодняшней о ней. Все дышат радостно и грозно. И расходиться уже поздно. Пусть это кажется игрой: не зря мы в спорах этих сипнем, не зря насмешками мы сыплем, не зря стаканы с бледным сидром стоят в соседстве с хлебом ситным и баклажанною икрой! 1 сентября 1957 Новая трава Сосульки виснут по карнизу. Туманны парки и строги. Водой подточенные снизу, сереют снега островки. Я вижу склоны с буроватой, незащищенно-неживой, как будто в чем-то виноватой, той, прошлогоднею травой. Она беспомощно мешает, хотя бы тем, что не нова, а в глубине земли мужает другая – новая трава. Она не хочет опасаться и лета красного не ждет, и первые ее посланцы ломают головы о лед. Вся как задор и упованье, она возьмет, возьмет свое, но будет шагом к увяданью победа первая ее, но и ее судьба обманет — всему на свете свой черед. Она пожухнет и обвянет, на землю ляжет и умрет. И вновь права, как пробудитель, но лишь до времени права, над ней взойдет, как победитель, другая – новая трава… 8 сентября 1957 Охотнорядец Он пил и пил один, лабазник. Он травник в рюмку подливал и вилкой, хмурый и лобастый, колечко лука поддевал. Он гоготал, кухарку лапал, под юбку вязаную лез, и сапоги играли лаком, а наверху – с изящным фраком играла дочка полонез. Он гоготал, что не разиня, что цепь висит во весь живот, что столько нажил на России и еще больше наживет. Доволен был, что так расселся, что может он под юбку лезть. Уже Россией он объелся, а все хотел ее доесть. Вставал он во хмелю и силе, пил квас и был на все готов, и во спасение России шел бить студентов и жидов. 8 сентября 1957 |
