«Ты считаешь…» Ты считаешь, что все в твоей жизни сломано, что уже никого не полюбишь ты, словно не твои восемнадцать сейчас тебе, милая, а, пожалуй, полвека, не менее, минуло… У тебя, пессимистка, румяные щеки, у тебя, пессимистка, глазенки, как щелки, а оттуда на мир любопытство выглядывает и, что ты еще просто девчонка, выкладывает… Пусть подушка слезами горючими залита — эти слезы когда-нибудь вспомнишь ты с завистью. А сейчас ты отчаянно убиваешься, и, что так убиваешься, ты упиваешься и грустишь о себе, чуть не в траур одета, восемнадцатилетняя старая дева… 1958 «Интеллигенция…»
Интеллигенция поет блатные песни. Поет она не песни Красной Пресни. Дает под водку и сухие вина про ту же Мурку и про Енту и раввина. Поют под шашлыки и под сосиски, поют врачи, артисты и артистки. Поют в Пахре писатели на даче, поют геологи и атомщики даже. Поют, как будто общий уговор у них или как будто все из уголовников. Всё приблатнилось — песни, и манеры, поэты, даже милиционеры, и наши приблатненные пророки — как наши воплощенные пороки. 1958–1996 «Мне и везло и не везло……» Мне и везло и не везло… Одни, галдя, меня хвалили и мед мне на дорогу лили, другие деготь лили зло… Мою дорогу развезло! Увяз – пришел и мой черед. Уже устал ногами дергать. Одну лодыжку держит деготь, другую крепко держит мед. Твержу: «Не так все это важно — ведь как-никак я на ногах»… Но чувствую, что вязну, вязну в знакомых, женщинах, долгах. На почве твердой и сухой мой друг стоит. Кричу я другу: «Скорее – ветку или руку!» А он не слышит. Он глухой. Едва дышу. Нет больше сил. В лицо мне усмехаясь едко, враг подает гнилую ветку: «Я добр. Я все тебе простил…» А ты — как поняла ты тонко по крику страшному тому, что не тону совсем, а только играю в то, что я тону?! Я сам! Безверье и бессилье, — по жестким правилам тайги, — я, ноги выдернув, трясине оставлю, словно сапоги! 1958 Маша Вдоль моря быстро девочка проходит, бледнея, розовея и дичась. В ней все восходит… Что с ней происходит? В ней возникает женщина сейчас. Она у моря тапочки снимает, вступает, словно в музыку, в него, и все она на свете понимает, хотя не понимает ничего. Рассудок трезвый, безрассудства масса, взгляд из-под чуткой челки через всех, и – снова вниз… Все это вместе – Маша, серьезный большеглазый человек. И у меня пересыхает нёбо, когда, забыв про чей-то взрослый суд, мальчишеские тоненькие ноги ее ко мне беспомощно несут… Я надеваю трубчатую маску. Плывет и Маша где-то надо мной. Я сквозь стекло ищу глазами Машу, среди цветов и крабов, как хмельной. И вижу я в зеленой толще светлой над бурою подводною грядой — колышутся, как беленькие стебли, мальчишеские ноги под водой. И я плыву, плыву в подводных чащах, плыву я, воду ластами кроя, и я несчастлив оттого, что счастлив, и снова счастлив, что несчастлив я. Что мне сказать? Пусть не боится мама — тебе не причиню я, Маша, зла. Мне от тебя немного надо, Маша, и очень много – чтобы ты была. В раздумиях о вечности и смерти, охваченный надеждой и тоской, гляжу сквозь твое тоненькое сердце, как сквозь прозрачный камушек морской. 1958 «Без Сталина, но не без пива…» Без Сталина, но не без пива, не без «сучка», не без вина… Без Сталина… А я счастливый опять на станции Зима. Зима – солидный град районный, а никакое не село. В ней ресторанчик станционный и даже местное ситро. Есть хлебосдаточных три пункта, есть банк, есть клуб в полтыщи мест и деревянная трибунка у горсовета для торжеств. А все же тянет чем-то сельским от огородов и дворов, от лужиц с плавающим сеном, от царской поступи коров. Журчали голуби на балках. У отворенного окна лоснилась дробь в стеклянных банках, как бы зернистая икра. Купались девочки нагие. Дышали сено и смола, а в доме бабочка на гире цветастых ходиков спала. Я помню маленький мой город в тот год усталым от всего, и амнистированных гогот в буфете станции его. Глядели хмуро горожане на бритых наголо кутил, кому убийства с грабежами святой Лаврентий отпустил. И не могли принять на веру еще ни я и ни страна, что мы вошли в другую эру без Сталина, без Сталина… (Из поэмы «Откуда Вы?») 1958–1995 |
