Шура У тебя поседели волосы, Шура. Ты устала от водки, устала от шума. Потускнели глаза, маникюр облупился, и твой старый знакомый размяк и напился, И подходишь ты к зеркалу вялой походкой, и, почти что не глядя, ты машешь пуховкой. Телефонную трубку к губам приближаешь и кого-то смущенно в кино приглашаешь. Мне потом поясняешь: «Директор завода… Он совсем не такой… Мы знакомы полгода. Он сейчас позвонит…» — и садишься со мною, говоришь, что вот-вот разведется с женою. «Он постарше, но добрый зато — вот что ценно!» — и глотаешь с ладони крупинки сен-сена. Погоди. Не спеши с одеванием, Шура. Посиди. Пусть побудет на вешалке шуба. Этак рано спешить — что за странная мода? Да и будет звонить ли директор завода… Но рывком ты встаешь, и не веря и веря, поднимаешься ты, устремляешься к двери. Обернувшись, за медную ручку берешься, и, как девушка, нервно и гордо смеешься… Февраль 1957 «Со мною вот что происходит…»
Со мною вот что происходит: ко мне мой старый друг не ходит, а ходят в праздной суете разнообразные не те. И он не с теми ходит где-то и тоже понимает это, и наш раздор необъясним, и оба мучаемся с ним. Со мною вот что происходит: совсем не та ко мне приходит, мне руки на плечи кладет и у другой меня крадет. А той — скажите, бога ради, кому на плечи руки класть? Та, у которой я украден, в отместку тоже станет красть. Не сразу этим же ответит, а будет жить с собой в борьбе и неосознанно наметит кого-то дальнего себе. О, сколько нервных и недужных, ненужных связей, дружб ненужных! Во мне уже осатаненность! О, кто-нибудь, приди, нарушь чужих людей соединенность и разобщенность близких душ! 18 марта 1957 «Заснул поселок Джеламбет…» Заснул поселок Джеламбет, в степи темнеющей затерянный, и раздается лай затейливый, неясно на какой предмет. А мне исполнилось четырнадцать. Передо мной стоит чернильница, и я строчу, строчу приподнято… Перо, которым я пишу, суровой ниткою примотано к граненому карандашу. Огни далекие дрожат… Под закопченными овчинами в обнимку с дюжими дивчинами чернорабочие лежат. Застыли тени рябоватые, и, прислоненные к стене, лопаты, чуть голубоватые, устало дремлют в тишине. О лампу бабочка колотится. В окно глядит журавль колодезный, и петухов я слышу пение и выбегаю на крыльцо, и, прыгая, собака пегая мне носом тычется в лицо. И голоса, и ночи таянье, и звоны ведер, и заря, и вера сладкая и тайная, что это все со мной не зря. 1957 «Она все больше курит…» Она все больше курит, все меньше говорит, то платье себе купит, то плачет вдруг навзрыд. И, подавая ужин, надменна и строга, она глядит на мужа, как будто на врага. И говорит: «Ну с кем, ну с кем, скажи, ты дружишь! Ты стал другой совсем, ты мечешься и трусишь…» Он кофе себе пьет с куском позавчерашним и критиком домашним смеясь ее зовет. Она идет едва, лицо в подушки прячет и горько-горько плачет, замужняя вдова. 22 марта 1957 Злость Добро должно быть с кулаками.
М. Светлов (из разговора) Мне говорят, качая головой: «Ты подобрел бы. Ты какой-то злой». Я добрый был. Недолго это было. Меня ломала жизнь и в зубы била. Я жил подобно глупому щенку. Ударят — вновь я подставлял щеку. Хвост благодушья, чтобы злей я был, одним ударом кто-то отрубил! И я вам расскажу сейчас о злости, о злости той, с которой ходят в гости, и разговоры чинные ведут, и щипчиками сахар в чай кладут. Когда вы предлагаете мне чаю, я не скучаю — я вас изучаю, из блюдечка я чай смиренно пью и, когти пряча, руку подаю. И я вам расскажу еще о злости… Когда перед собраньем шепчут: «Бросьте!.. Вы молодой, и лучше вы пишите, а в драку лезть покамест не спешите», — то я не уступаю ни черта! Быть злым к неправде — это доброта. Предупреждаю вас: я не излился. И знайте — я надолго разозлился. И нету во мне робости былой. И — интересно жить, когда ты злой! 25 марта 1957 |
