«О, сколько стран у нас в стране…» О, сколько стран у нас в стране! Тянусь я к ним с чудесной жаждой, и пью и пью их я, и в каждой хотелось побывать бы мне! Ах, как мучительно и сладко то те, то эти пить края! Ах, в этом больше бы порядка! Но позвала страна Камчатка меня к себе, и еду я! Вот шум воды, машины шумы, и вальс на палубе притом, и силуэт японской шхуны в тумане сизом за бортом. Шурша по доскам, ходят пары: врачи, рыбачки, кочегары и гастролер-гипнотизер… А я один стою. Позор! Танцуют все напропалую. Танцуют фокс, танцуют блюз — возьму и с кем-нибудь станцую, возьму в кого-нибудь влюблюсь! Но вот московские ребята — ну да, конечно, из МГРИ, и стол хотя и небогато, но вмиг устроить мы смогли. Они геологи. Мне ясно, что надо им и почему. Но вот выкладывает яства, как-то: леща, крутые яйца — студент-философ. Что ему? А вот сидит студент мехмата, со мною года одного, и добродушно и мохнато глядит сквозь сетку грудь его. Моя одежда потрепалась, ботинки порваны в тайге, но здравствуй, город Петропавловск! Я, полный сил, приплыл к тебе. В порту могучий грохот кранов, рефрижераторных посуд, и за клешни громадных крабов с базара женщины несут. Я вижу снежные вулканы, над ними узкие дымки, и вот солеными руками жмут мою руку рыбаки. На сопке, вздыбленной над морем, себе и людям дорогой, стою на льду одной ногою и на цветах — другой ногой! И, стоя, я лечу, как чайка, во власти моря и зари. А ну, бери меня, Камчатка, покрепче, слышишь-ка, бери! Сажай меня, ничто не пряча, на вертолет и на коня, вари меня в ключах горячих, мотай на сейнере меня! Внизу Авачинская бухта, заря во всю ее длину. И я стою над бухтой будто, а вижу — вижу всю страну: от небоскребов до хибарок, от всех низин до всех высот. Мои — Москва, Зима, Хабаровск, Камчатка и Владивосток. Я скроен был по сей громаде. Я не могу не быть везде одновременно — в Ленинграде, в Находке и Улан-Удэ. Сей ветер выше всех поветрий. Как глас пространства, он во мне. Нельзя быть крошечным поэтом в такой громадине-стране! 1958–1996 «Я в жизни много только пил…»
Я в жизни много только пил. Я жил и ново, и неново. Немного, кажется, любил но и любимым был немного. Боялся я всецелых чувств, хотя без них мне было горько. Хвалили так себе, чуть-чуть, и били тоже полегоньку. Я требую, и я молю. Душа кричит и уповает: пусть вечно любят и люблю, а если бьют – пусть убивают. 1958 Шнурки Все шнурки мои сгнили от уральских болот, но подставил мне крылья стрекоза-самолет. И партиец суровый впал невольно в тоску — как, такой бесшнурковый, заявлюсь я в Москву. Христианней, чем инок, всем вождям вопреки с кровных новых ботинок одолжил он шнурки. На российских тропинках я останусь в веках в беспартийных ботинках, но в партийных шнурках! 1958 Ягодные места Роман «Бе́ленько тебе»… Пожелание сибирских женщин при стирке Эпилог «По небу полуночи ангел летел…» Эту строчку вспомнил космонавт, грустно улыбнулся и подумал: «Ну какой я ангел!» Лицо космонавта, обращенное к иллюминатору космического корабля, было усталым, немолодым, но исполненным живейшего детского любопытства. Космонавт никогда раньше не был за границей. И вдруг границ не стало. Все полосатые столбы, ничейные перепаханные полосы, колючая проволока, пограничники, овчарки, таможни – исчезли. Из космоса их существование казалось противоестественным, нелепым. Многое стало до смешного непредставляемым, как, например, слово «прописка»… Внизу горсточкой рассыпного золота, брошенного на черный бархат, мерцал огнями Париж. Космонавт повел взглядом чуть влево и очутился в Лондоне, боковым зрением прихватывая светящийся кусочек Копенгагена. Космонавт, засмеявшись, почесал уже полысевший затылок – здорово! Гагарин не смог бы так почесать затылок – он был еще в скафандре. Сейчас летать стало проще. Гагарину, наверно, было страшно. Страшновато и сейчас, но не так, как впервые. А все-таки Гагарин сказал совсем просто, совсем по-русски: «Поехали!», этим словом сразу сделав космос чем-то своим, домашним. Среди всех бесчисленных инструкций у Гагарина не было никаких указаний сказать именно это слово. Оно выдохнулось само по себе… Какое лицо было у Гагарина… Лицо тоже, конечно, подбирали, но такое лицо нарочно не вычертишь ни на каких засекреченных чертежах. Это лицо как будто собрала сама Земля, составив его из всех своих улыбок, чудом сохранившихся среди усмешек и ухмылок. Лицо Гагарина было улыбкой Земли, посланной в космос. Казалось, любому человеку можно было бы заморочить голову, если бы его затаскали, как Гагарина, по разным странам, восторженно погребая под сугробами цветов и навешивая на него гирлянды орденов. Улыбки премьер-министров, президентов, королей и королев рядом с его улыбкой выглядели блекло. |
