Портрет Надменность в глазах ее серых — любого она охладит, и все-таки сердятся серьги на тех, кто на них не глядит… 10 ноября 1956 Мама
Давно не поет моя мама, да и когда ей петь! Дел у ней, что ли, мало, где до всего успеть! Разве на именинах под чоканье и разговор сядет за пианино друг ее – старый актер. Шуткой печаль развеет, и ноты ищет она, ищет и розовеет от робости и от вина… Будут хлопать гуманно и говорить: «Молодцом!» — но в кухню выбежит мама с постаревшим лицом. Были когда-то концерты с бойцами лицом к лицу в строгом, высоком, как церковь, прифронтовом лесу. Мерзли мамины руки. Была голова тяжела, но возникали звуки, чистые, как тишина. Обозные кони дышали, от холода поседев, и, поводя ушами, думали о себе. Смутно белели попоны… Был такой снегопад — не различишь погоны: кто офицер, кто солдат… Мама вино подносит и расставляет снедь. Добрые гости просят маму что-нибудь спеть. Мама, прошу, не надо… Будешь потом пенять. Ты ведь не виновата — гости должны понять. Пусть уж поет радиола и сходятся рюмки, звеня. Мама, не пой, ради бога! Мама, не мучай меня! 10 ноября 1956 Пролог Я разный — я натруженный и праздный. Я целе — и нецелесообразный. Я весь несовместимый, неудобный, застенчивый и наглый, злой и добрый. Я так люблю, чтоб все перемежалось! И столько всякого во мне перемешалось — от запада и до востока, от зависти и до восторга! Я знаю – вы мне скажете: «Где цельность?» О, в этом всем огромная есть ценность! Я вам необходим. Я доверху завален, как сеном молодым машина грузовая. Лечу сквозь голоса, сквозь ветки, свет и щебет, и — бабочки в глаза, и — сено прет сквозь щели! Да здравствуют движение и жаркость, и жадность, торжествующая жадность! Границы мне мешают… Мне неловко не знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка. Хочу шататься, сколько надо, Лондоном, со всеми говорить — пускай на ломаном. Мальчишкой, на автобусе повисшим, хочу проехать утренним Парижем! Хочу искусства разного, как я! Пусть мне искусство не дает житья и обступает пусть со всех сторон… Да я и так искусством осажден. Я в самом разном сам собой увиден. Мне близки и Есенин, и Уитмен, и Мусоргским охваченная сцена, и девственные линии Гогена. Мне нравится и на коньках кататься, и, черкая пером, не спать ночей. Мне нравится в лицо врагу смеяться и женщину нести через ручей. Вгрызаюсь в книги и дрова таскаю, грущу, чего-то смутного ищу, и алыми морозными кусками арбуза августовского хрущу. Пою и пью, не думая о смерти, раскинув руки, падаю в траву, и если я умру на белом свете, то я умру от счастья, что живу. 14 ноября 1956 Идол Среди сосновых игол в завьюженном логу стоит эвенкский идол, уставившись в тайгу. Прикрыв надменно веки, смотрел он до поры, как робкие эвенки несли ему дары. Несли унты и малицы, несли и мед и мех, считая, что он молится и думает за всех. В уверенности темной, что он их всех поймет, оленьей кровью теплой намазывали рот. А что он мог, обманный божишка небольшой, с жестокой, деревянной, источенной душой? Глядит сейчас сквозь ветви покинуто, мертво. Ему никто не верит, не молится никто. Но чудится мне: ночью в своем логу глухом он зажигает очи, обсаженные мхом. И, вслушиваясь в гулы, пургою заметен, облизывает губы и крови хочет он. 20 ноября 1956 |
