После столь патетичного заявления слово было немедленно предоставлено профессору Ферингтону, после чего в зале заседаний воцарилась полнейшая тишина.

— Для начала, уважаемые господа, я бы хотел напомнить вам один хорошо известный факт, — иронично улыбаясь, начал англичанин. — Клетка практически бессмертна, поскольку в конце своего жизненного цикла делится на две, потом на четыре и так до бесконечности, пока хватит пространства и запасов питания. Поскольку в этот изначальный поток жизни ещё не внесён принцип индивидуализации — все клетки практически одинаковы, — постольку говорить о смерти не приходится. Примерно то же самое мы наблюдаем и в человеческом обществе, большинство членов которого не обладают ярко выраженным самосознанием, заставляющим их превыше всего ценить собственное «Я». Кстати сказать, именно такие люди боятся не естественной смерти, а насильственной гибели, в этом отношении мало чем отличаясь от животных.

Далее можно представить себе человеческое общество в виде гигантской клетки, которая существует благодаря бесконечному делению, постоянно обновляясь за счёт избавления от завершивших свой жизненный цикл частей. Да, здесь уже присутствует принцип индивидуализации, но лишь как способ наилучшей приспособляемости к изменениям окружающей среды, поскольку жизнь каждой части целиком посвящена интересам целого. Однако любое человеческое существо в силу своей социальной природы обладает чувством «Я», основанным на саморефлексии. Поэтому можно провести следующую аналогию: живая клетка бессмертна, растворяясь в собственном потомстве а человеческое общество бессмертно как некое трансцендентальное «Я», которым в той или иной степени обладают все его члены. В данном случае о смерти можно говорить достаточно условно, как об одном из механизмов самообновления целого. Как видим, картина получается совершенно иная, нежели та, которую нарисовал наш уважаемый коллега.

Ферингтон сделал паузу, чтобы выпить воды. Ему настолько удалось захватить всеобщее внимание, что даже Иван Ильич Сечников не торопился выступить с возражениями, так же, как все, ожидая продолжения.

— Итак, господа, — снова заговорил англичанин, — поток жизни существует благодаря постоянному обновлению отдельных частей, но в этом нет ни малейшего трагизма — того самого, величайшего на свете трагизма, который заключён в бесследном исчезновении нашего «Я»! До тех пор пока эволюция не породила свободное самосознание личности, оценивать её с этической или эстетической точки зрения бессмысленно. Она не хороша и не плоха, не трагична и не величественна, поскольку здесь ещё отсутствует свобода. Свобода, господа, это достояние ярко выраженной индивидуальности, а смерть — плата за осознание собственной свободы! Хочу заметить, что изначально свободный человек гораздо менее властолюбив, чем вчерашний раб, поскольку дорожит свободой как принципом и не стремится поработить окружающих.

— По-вашему получается, что только заурядность бессмертна, — наконец подал голос Сечников, — зато самосознание обречено в силу своей ярко выраженной индивидуальности? Однако в каждом из нас каким-то таинственным образом соединяется чистая способность к саморефлексии и конкретное содержание памяти, делающее нас неповторимыми индивидуумами. Так о каком же бессмертии вы тогда говорили, когда рассказывали нам о сверхличностях, способных бросить вызов собственной смертной природе?

— Браво, коллега! — И Ферингтон на этот раз без малейшей иронии поклонился Ивану Ильичу. — Вы абсолютно верно подметили тот парадокс, к которому я пытался постепенно подвести нашу уважаемую аудиторию. Действительно, каким образом можно обрести бессмертие не на пути скучной, постоянно возобновляемой заурядности, а на пути бесконечного существования свободных и ярких личностей, каждая из которых сознает себя уникальным «Я»? Мне, разумеется, неизвестен весь путь, но первый шаг достаточно очевиден. Надо объединить усилия этих самых личностей не в борьбе между собой за власть над обществом, а в совместной борьбе за власть над природой — в том числе и над собственной телесностью. Да, одинокая свободная личность всегда и везде обречена на трагическую гибель — и история даёт тому немало примеров, однако союз свободных личностей может оказаться столь же всемогущ, как и олимпийские боги!

— Но как они смогут стать столь же бессмертными? — послышался голос из зала.

Ферингтон с сожалением пожал плечами.

— Увы, на данной стадии развития науки я могу дать исключительно философский ответ — бессмертие заключено в познании природы времени. Используя терминологию Гегеля, к которому многие мои коллеги-естествоиспытатели относятся с нескрываемым раздражением, я бы сказал так: заурядность — это дурная бесконечность, бесконечность повторения одного и того же, свобода — это бесконечность глубинная и подлинная. Познание сущности времени и обретение способности свободно им распоряжаться — возможность бесконечно плюсовать часы и дни, а погружение в его истинные глубины для достижения дна вечности. По-видимому, только это и ведёт к подлинному бессмертию самосознания абсолютно свободной личности, познавшей природу времени и научившейся превыше всех богов на свете дорожить собственным «Я».

Англичанин замолчал и вопросительно посмотрел на своего извечного оппонента, ожидая новых возражений. Однако Иван Ильич в этот момент слушал то, что ему шептал на ухо и взволнованный сотрудник конгресса, и с каждой секундой бледнел всё сильнее.

— Вы думаете, это та самая карета?

— Не знаю, подождём.

— Он ещё говорил, что кучер должен повернуться и постучать кнутом по крыше. Именно по этому сигналу надо отпустить Мальцеву.

— Да помню, помню, вы мне это уже говорили...

Возбуждённо переговариваясь, Макар Александрович и Кутайсов стояли у окна третьего этажа и смотрели вниз. Редакция «Сатирикона» располагалась в доме по Миллионной улице, почти напротив Мраморного дворца, поэтому из её окон был хорошо виден центральный, обрамленный колоннами вход.

Именно возле него и должно было состояться освобождение мадемуазель Мальцевой, которая в данный момент сидела в полицейской карете, стоявшей прямо под окнами редакции. Возле кареты прогуливалось двое городовых, а филёры в штатском бродили по улице, изображая случайных прохожих.

Волнение Гурского и Кутайсова было вызвано появлением на противоположной стороне улицы подозрительной кареты, на козлах которой сидел закутанный в плащ человек в низко надвинутом на лицо картузе. Оглядевшись по сторонам и бросив долгий взгляд на окна редакции, он повернулся, медленно и многозначительно поднял кнут и постучал им по крыше кареты.

— Пора! — почти одновременно выдохнули следователь и журналист, тревожно посмотрев друг на друга.

— Освободите задержанную, — скомандовал Макар Александрович, обращаясь к дежурившему у дверей филёру.

Тот кивнул и поспешно выскочил из кабинета, а следователь вновь прильнул к окну.

Спустя пару минут филёр вышел из подъезда и, подойдя к городовым, перекинулся с ними парой фраз. Вслед за тем один из полицейских открыл дверь кареты и помог выйти наружу сидевшей там женщине. Мария явно не понимала, что происходит, и выглядела настолько растерянной, что филёр был вынужден ткнуть пальцем в сторону поджидавшего её экипажа.

Только после этого Мальцева заторопилась и, неуверенно поёживаясь, пошла через улицу. Подойдя к кучеру, она что-то спросила у него, кивнула и села в карету. Стоило ей оказаться внутри, как кучер захлопнул дверцу, подозрительно медленно направился к своему сиденью и принялся что-то там делать, повернувшись так, что его широкая спина закрывала обзор. Закончив, он притворился, будто собирается взобраться на козлы, и ещё раз оглянулся на наблюдавших за ним полицейских. А затем вдруг бросил кнут и бросился в ближайший переулок, мгновенно скрывшись из виду.

Гурский и Кутайсов обменялись ничего не понимающими взглядами, и тут грянул мощный взрыв, после которого из окон ближайших домов посыпались лопнувшие стёкла. Расколовшись изнутри, карета взметнула в небо столб огня и дыма и развалилась, как карточный домик. Стенки и колёса отлетели в разные стороны, а на том месте, где она только что стояла, образовалась обширная чёрная воронка. Первая лошадь была убита наповал, вторая, окровавленная, вырвалась из лопнувшей упряжи и бешено понеслась по улице.