Великий князь Московский взял с пристальной тумбы колокольчик, звонко протренькал. Двери в палату разошлись, и на огромный стол челядинцы стали ставить огромные блюда, куда помещались целые бараны, кучи кур и гусей, графины и бочажки с водками, наливками, заморскими винами.

Татары, а их пришло шестеро, переглянулись, разом посмотрели на посеревшее лицо мырзы. Тот молчал. Сопровождающие его зашевелились, сели на лавку по одну сторону стола.

Великий князь ухватил за белую рубаху кухонного челядинца:

— Наготовили на целое войско, а народа нет. Там, в проходе в красный придел, сидят два псковских купца. Зови их шилом за княжий стол!

Татары посидели накоротке. Никогда так не сидели. Одного барана кое-как умяли и откланялись и прямо из княжьего терема ушли всей сотней от Москвы.

— Ну, с чем пожаловали? — спросил псковских купцов великий князь Московский, когда от запаха татар проветрили палату.

Проня Смолянов тотчас упёр глаза в стол, а Бусыга Колодин, глядючи прямо в очи великого князя, сказал:

— Помянуть бы надобно нам... государь... тверского купчину Афанасия Никитина. Он много для нас, купцов, сделал...

— Да что мне ваш купчина! — заорал вдруг великий князь. Происшествие с татарами сильно скребло ему душу. — Помер Аким, ну и куй с им!

— А для государства нашего, русского, он сделал в пять раз больше, — упрямо говорил Бусыга Колодин наперекор княжьему гневу. — Он в Индию ходил. На разведку, почитай, за свой счёт... Вот его тетрадь с записями похода. Мы дали ему обет праведный, что тетрадь передадим лично в твои руки, великий князь... Вот передаём тебе тетрадь купца Афанасия Никитина да список с неё.

Великий князь сгрёб обе тетради, небрежно перелистал, шлёпнул на край стола.

— Пишут, пишут, землю бы лучше пахали!

— Обожди злиться, великий княже! — упрямился Бусыга Колодин. — Афанасий Никитин половину Земли проехал да кровью и потом полил, а нищим помер, чтобы разведать торговые пути от Москвы в Индию!

— Ну, проехал да и нищим помер. Значит, не купцом ему быть, а золотарём![28] У меня вон с весны конюшни ещё не чищены! Пусть бы золотарил мои конюшни за две деньги в день. Чего он в Индию-то поплёлся?!

— А ведь до смерти своей Афанасий Никитин был только чутка беднее тебя, великий князь, — встрял в спор уже подвыпивший Проня Смолянов. — Трабзонский эмир у него пограбил индийских товаров на пять пудов серебром!

— А на чём он столько товаров вёз? — развеселился вдруг великий князь. — Тысячу телег при себе гнал? Конечно, какому эмиру понравится, что по его земле катится тысяча телег с товаром?

— Он в подкладе своего халата весь индийский товар вёз, — тихо сказал Бусыга. — Камни драгоценные, перец, шафран, корицу...

До великого князя дошло. Он самолично наполнил серебряный штофик водки, передал Проне.

— Наливай да рассказывай!

Проня Смолянов теперь откровенно хищно глянул на стол, одной рукой стал наливать себе водку, а другой подтаскивал жареного гуся вместе с деревянным подносом.

Иван Третий два раза громко звякнул в колоколец. Сзади неслышно, в одних вязаных" носках, подошёл крепкий мужик с сивой бородой.

— Обе тетради — бегом в собор. Да пусть там мои книжники два дня крепко сидят и читают, что написано. Потом, после воскресенья, пусть приходят сюда — говорить.

Великий князь велел псковским купцам каждый день с понедельника, с утра и до вечерней молитвы, бывать у него безотложно. И дожидаться его в Приёмной палате, где бояре да иные лучшие люди сидят. Вот так.

Купцы откланялись, ушли довольные, а на князя будто накатило. Вон, нашёлся русский мужик, самолично сходил в Индию, почитай, полсвета обошёл! И богатства описывает, которые можно вдесятеро продать. А нужда у Москвы есть великая в тех богатствах! И татары эти... Давят данью, зажиться не дадут!

В дверь просунулся конюший Шуйский:

— А ведь пора, государь, нам в поход на Псков собираться. Когда запрягать? Тебе возок запрячь тот, литвинский, али наш? Наш — он ходом погрубее, да ведь прочнее будет...

Хотел великий князь запустить в Шуйского куском недоеденного гуся, да вспомнил, что тот прав. На Псков пора идти. Чего ждать-то? Ладно, рассчитаем так. Завтра суббота, банный день. В воскресенье надобно драть батогами игумена монастыря на Голутве, что медлит с постройкой. Ну и воскресная молитва. На понедельник, вот, тоже появилось важное, вроде даже денежное дело с купцами. Значит, на Псков идти — во вторник.

— Погодь сегодня запрягать. — Иван Третий подсмыкнул длинные рукава татарского тёплого халата. — Садись вот, выпей. Сабельный удар у тебя больно хорош. Эх, такой бы удар, да в степи!

Конюший боярин Шуйский, с удовольствием улыбнулся на похвалу, выпил серебряную чарку водки, ухватил солёных груздей в льняном масле с крошеным луговым луком, зажмурился, с чувством прожевал. Спросил:

— В степи, говоришь, государь, это за речкой Свиягой? Или за речкой Илеть?

Подходы к городу Казань кроме Волги защищали реки Илеть и Свияга. Иван Третий хмыкнул, ничего не ответил.

Молодой боярин поскучнел лицом: скоро ли до Казани доберёмся?

— Воевода Патрикеев, Иван Юрьевич, где остановил наш передовой полк, идучи на Псков? — спросил князь.

— У Порхова, на реке Шелони. Чтобы псковские маялись большой думой: то ли на Новгород наше войско двинется, то ли на Псков.

— Ну, встал, так пусть и стоит, а то засиделся на Москве.

— А почто не выступаем-то? — всё же спросил боярин Шуйский, наливая себе ещё чутка водки.

— Да сколько же можно своих людей резать! — не выдержал великий князь и треснул кулаком о большое деревянное блюдо, из которого татары жрали варёного барана. Попал по обглоданной кости, из кулака закапала кровь. — Договориться же можно!

— С псковскими договоришься! Как же! — Боярин Шуйский взял со стола чистый рушник, облил рану водкой из стекольного штофа, стал перевязывать правую руку великого князя. — Они у себя уже костёл наладились ставить и ганзейское торговое подворье расширяют. А там, от Ганзы, купцами вылезли одни жиды. И говорят: «Построй ты нам, великий господин Псков, синагогу!»...

— Чего построить? Какую Гогу? Китайскую?

Боярин Шуйский глянул на великого князя свирепо, ругнулся по-родственному, выпил махом водки, ответил, не закусив:

— Молельню им, жидам, построить надо! Ихнюю — и всё тут!

Иван Васильевич вернул Шуйскому его же матерность да ещё своей прибавил... Хрястнул по столу перевязанным кулаком:

— Ещё и ересь жидовская множится. Не-е-ет, резня будет! Сыном убиенным клянусь!

— Вот давай сына твоего и помянем...

Оба встали, поклонились сначала друг другу, потом на юг и на восток, перекрестились... И напились от души, по велению сердца.

Проня Смолянов в субботу и в воскресенье пропадал на Голутве. Приходил только к ночи, падал и спал. Довела его игуменская просвирница до похудения и ломоты в коленях.

Бусыга же купил у великокняжьего письмовного дьяка два листа бумаги и не выходил с подворья, всё листал монастырский список заныканой для себя тетради Афанасия Никитина да что-то писал на купленных листах — иногда цифирь, то ли умножал, то ли вычитал, не поймёшь....

А поутру, как раз в понедельник, на княжий двор, в кремлину, начатую обводиться каменной стеной, сквозь сторожевые рогатки проскочил гонец от Патрикеева, от воеводы большого полка. Гонец тяжело протопал мимо псковских купцов, ожидающих в Приёмной палате, грохнул кулаком в дверь княжеского покоя и вошёл, не дождавшись изнутри пригласительного окрика.

— Ну, началось! — сказал Бусыга Колодин. — Так и есть — война. Не успели мы с тобой, Проня, выполнить посольское наше дело к великому князю Московскому...