— Веди меня скорей к лежаку! — потребовал он пьяно, водочным угаром заглушая острый конский пот от своего мерина.

Сам себе удивляясь, что оставался совершенно трезв и совсем спокоен, Бусыга почти ласково спросил Проню:

— Хоть тетрадь-то при тебе?

— He-а. Не при мне. Отдала одна баба тетрадь переписчикам. Будем ей должны завтра. Ты — деньгами, пять алтын серебром, а я... — Проня споткнулся о порог дома. — А я отдам долг своим сосудом мерзости и греха... Так та баба велела... Иначе нам тетради не видать!

Бусыга Колодин поволок тяжеленного товарища к лавке, бесясь, что аж пятнадцать копеек завтра кому-то отдавать, да не медью, а серебром! А Проня всё цеплялся сапогами за какие попало предметы в избе да всё бормотал, то зло, то умилительно:

— Сволочь всё же этот тверской Афанаська! Ну, мог и правда закриптовать своё письмо! Нет, наборонил целую тетрадь русским языком! Ну, мог бы тогда соврать где надо! Нет, не врёт, господи прости. А правду прямо так и пишет: стоит, мол, каменный Бык на площади, а копыта у него золотые! Золотые копыта, понимаешь? Одно от земли поднято, и кто похочет, тот то копыто целует! Вот ведь вера у людей, а? Копыто целовать! — Проня захохотал и шатнулся на лавку.

Бусыга решил утром избить его до полусмерти да возвертаться во Псков. Какая-то баба, какой-то бык? Пропала драгоценная тетрадь, где её теперь изыскивать? Только и осталось, что великого князя Ивана Васильевича просить сделать обыск на Голутве, а он... пошлёт тебя посохом по хребту. Ему нынче до тетради ли, когда он завтра жида казнит, а послезавтра пойдёт Псков грабить?

Проня вдруг приподнялся с лавки:

— А помнишь, торговали мы с неапольскими неги... нега...

— Негоциантами, — договорил Бусыга Колодин, думая, что сейчас бить Проню ещё рано, не дойдёт до него битьё: как куль рогожный стал мужик. Были бы не родня друг другу, прямо поленом бы ему, да в промежность!

— Да, с неапольскими негоциантами, — выговорил наконец Проня. — И они чего рассказывали? Как я тебе про быка?

— Спи, завтра по-иному у меня заговоришь.

— Нет, ты вспомни! Когда, мол, ихнего первого священника, папу римского, на престол садят, все должны ему копыто целовать! То есть, конечно, ногу. Золотая она, нога у папы, что ли? Или там всё же копыто золотое, а?

Бить Проню Бусыга Колодин утром не стал, запряг лошадей и поскорее выехал со двора. Бешбалду он не видал с раннего утра, только его работница копошилась у летней печи, подалее от дома и хлева.

Шуряки чего-то похлебали горячего в кабаке на Неглинной, Проня получил половину чарки водки, чтобы оздороветь, Бусыга пил кисель на молочной сыворотке.

Потом поехали на Голутвино. Хоть и с похмелья и сильно дёрганный, но Проня Смолянов вёз Бусыгу прямой дорогой, не кривулял.

Подъехали к завалившемуся домишке на краю оврага. Оттуда внезапно вышла крепкая румяная баба. Что-то держала за спиной, в правой руке.

— Ну, я пропал совсем! — тошно изрёк Проня и зашептал Бусыге: — Выручи хоть раз, а? Давай, я этой бабе отдам деньги, а ты всё остальное! Не могу я! Устал! Ушли из меня силы.

— Деньги, пять алтын серебром, принесли? — с ухмылкой сладкой радости спросила баба.

Проня закивал головой и раскрыл просяще пустую ладонь перед Бусыгой. Бусыга от неожиданности и наглости требования достал свой кисет, вытряхнул на ладонь Прони пятнадцать серебряных копеечек чекана ещё князя Гюрги Долгорукого. Проня маленькими шажками подошёл к бабе, высыпал деньги ей в подол. Хотел увернуться, да не успел. Баба выпростала правую руку, что прятала за спиной, кинула на траву три тетради. Две новых, только что сшитых, а одну старую, потёртую, Афанасия Никитина тетрадь! Другой рукой она в тот же миг схватила Проню за воротник и молча потащила в кусты.

Бусыга Колодин коршуном кинулся на тетради, мельком просмотрел их. В новых, так ему показалось, всё было перенесено страница в страницу, как у Афанасия.

— Тебя, Проня, скоро ждать? — крикнул Бусыга в ближайшие кусты, живо шевелящиеся. — К обеду будешь?

Ему ответил задыхающийся бабский голос:

— К... ужину... придёт!

Великий князь Московский Иван Третий в воскресенье сходил к заутренней в придельной церкви, потом долго ел в одиночестве, обдирая руками бараньи рёбра. Кинжал князь воткнул в стол. Это значило для челядинцев, что ходить надо тихо-тихо и молчать в передник, даже если тебе в зад раскалённый гвоздь суют. Вот времена!

Вчерась ввечеру пришла на Москву татарская сотня из Казани, а с ней — мырза Кызылбек, тот, что отвечает за сбор дани. Дань с великого Московского княжества собирать ещё рано, надо осени дождаться, когда у народа деньги зазвенят. Значит, прибыл мырза по иному случаю. А по какому, о том надобно спросить ближнего хоромного дьяка Тугара, что у великого князя отвечает за денежные дела. И за делишки тоже...

Но вчерась же, после того как боярин Шуйский, по древнему обычаю, ещё до восхода солнца отправил лекаря Леона на Москве-реке окуням обрезание делать, то дьяк Тугара похотел отойти по своим делам из Кремля. Его конюшенные люди попридержали. А боярин Шуйский, прискакав от реки, по-тихому, одному ему, великому князю, сказал: «Слово и дело»... Потом добавил, что лекаря Леона он резал медленно, а тот от милости такой много говорил...

— И меж тех слов жид, обоссавшись и справив в воду большую нужду, признал, что хоромный дьяк Тугара точно берёт с татар серебро. И за то немалое серебро выдаёт татарам все денежные прилады Московского княжества...

— Не за ним ли, не за Тугарой ли, пришли вчерась казанцы с мырзой Кызылбеком?

— Татары, великий князь, пришли отобрать у тебя лекаря Леона. За его жизнь, точно известно, хазарский кагал[26] отвалил казанским татарам большие деньги...

— А чего ж тогда, получивши большие деньги, казанцы не торопились спасать того жида?

Конюший Шуйский хмыкнул:

— А казанцы не торопились, чтобы на тебя, великого князя Московского, лишнюю вину навесить... Им что Леон, что Тугара... Деньги они получили, а работу не сделали, жида не спасли. Ну, не успели! А ты у них зато в новом виновном залоге.

Иван Третий своему конюшему, боярину Шуйскому, по жизни доверял. Ведь они почти полная родня. От своей очередной вины перед казанцами великий князь отмахнулся, но велел насчёт хоромного дьяка красиво позаботиться.

Боярин Шуйский аж заржал от удовольствия и звякнул саблей о ножны.

— Сделаем, великий князь. Тебе в удовольствие, паскудам на память! — Конюший Шуйский сбил шапку на левую бровь и вышел из горницы.

Иван Третий стал дожидаться, пока в покои поднимутся татары. Что он перед приходом Шуйского думал о городе Пскове? Что-то весьма злое... Нонче, кстати, на заутренней службе в церковном притворе стояли псковские купцы. Говорят, они уже неделю ожидают приёма по неотложному делу. Какого-то тверского купчину то ли убили, то ли ограбили, то ли ещё что. Это как понимать? Псковитяне хотят просить его, московского князя, заступиться за тверичанина? Что за непонятный умысел? У тверского купца что — своего князя-заступника нет?

Пущай подождут псковские купцы... Сейчас с татарами бы развести концы... Ну, он-то, Рюрикович: как же ему концы не развести? Жида Леона уже отправили к Богу его, яхвенному... А вот второй конец, так тот совсем смешной... Дело-то царапалось всего о двух деревеньках на границе Московии и Казанского ханства. Деревеньки числятся за Москвой, а подать с них тянут татары. Два года идёт тяжба и никак не кончится. Нет, она бы кончилась, ежели бы великий князь Московский велел собрать ополчение да кинулся бы на Казань, да Казань бы взял...

На княжеском подворье, в дальнем конце, у конюшен, вдруг резко зазвенела дворучная пила. Великий князь глянул в оконце. Гридни споро пилили комель толстенного дуба, пенёк готовили. Заметили в окне лицо князя — и тотчас пила умолкла. Иван Третий махнул рукой — пилите...