Три часа потом Марфе наводили лик. Особые девки тёрли щёки Посадницы сурьмяными белилами, потом на те белила клали три капли густой мази с краской от арабов. Щёки краснели.

Перед выходом в столовую палату терема, где собралось почти сорок человек, ей почтительно доложился жид Схария, что двое только не явились. Один, купчина, сказался больным, а на самом деле всю ночь пил безбожно. А второй, настоятель старого Ильменского монастыря, взят неизвестными и увезён в сторону Москвы.

— Поспешать нам надобно, Марфа, господарыня, ох поспешать! — значительно произнёс Схария, открывая перед Марфой дверь в столовую палату. Голос его теперь был чист, светел и радостен, будто утром не он топтал самолюбие самой грозной в Новгороде бабы.

Марфа вошла в палату с улыбкой, поздоровалась, поклонилась собравшимся на три стороны. Народ поднялся со скамей, что-то прогудел в ответ. Сын её, воевода новгородский, сидел как бы сбоку, отдавая матери торцевое кресло у стола. Она заняла это кресло, оглянулась на кухонную дверь. Оттуда выглядывал повар, рекомендованный Марфе Схарией. Повар кивнул и плотно затворил двери.

— Через месяц, — сказала в лица собравшихся людей Посадница, — наши заветные мечты исполнятся. Нам надобно только укрепить душу, ибо станется между Москвой и Новгородом обязательная сеча...

Купец Ванька Коробов, москвич, женившийся на новгородке с большим приданым, шепнул своему соседу, Клёпе Шарину, тоже купцу, но ведущему дела на жидовские деньги:

— Каждый раз начинает пугать, что с Москвой резаться надо...

— Не ты же станешь ножом махать, — отмахнулся Клёпа. — Помолчи...

— Вчера ночью... Так, Фёдор Исаакович? — обратилась Марфа к сыну, тот важно кивнул. — Вчера ночью пришёл гонец с литвинской стороны. Там готово всё для нашей защиты. Три полка, да при пушках, двигаются в нашу сторону. Встанут у города Луга...

— А мимо Пскова как они пройдут, правительница? — сидя вопросил тысяцкий Щёкин, отвечавший за оборону западной стены Новгорода.

— Псков имеет на то с ними тайный договор. Сто раз повторять? Псков — наш город!

За столом тихо покатился шум. Некоторые противились утверждению. Хотя, конечно, грамота такая есть. И лежит она в особом сундуке у митрополита Новгородского. Один только митрополит Новгородский ведал, что нет уже в сундуке той грамоты. Нету! На Москве уже она. Продана Пименом, бывшим до нынешнего митрополита во власти, московским шпигам. Тот продавал на Москву всё, даже оклады с икон...

— Мы уплатили казанским татарам...— продолжала Марфа, — пушками и огненным зельем, чтобы они этот месяц, до холодов, постоянно угрожали Москве войной и набегами...

Купчинка Ванька Коробов опять не выдержал, зашептал соседу:

— Слышь, Клёпа. Я на Москву тут ездил две недели назад. Встретил там своего дружка, Данило Щеню. Вместе без штанов по Москве бегали в малом возрасте. Он мне не говорил, что казанские татары Москве грозят...

— Помолчи, дурак! — прошипел Клёпа. — Скажет тебе москвич про татар! Ты же ему теперь кто? Вражина ты ему! Он теперь жалеет поди, что тебя по малолетству в луже не утопил.

Марфа, слыша, как её слова стали обсуждать, заговорила в полный голос:

— Через месяц, как с полей уберут хлеб и репу, почнём замятию! Что там ещё?

В кухонную дверь, ибо главный вход в палату был припёрт засовом, кто-то рвался войти, прокричал:

— Я гонец твой, правительница!

— Входи, гонец!

В палату ворвался, весь истерзанный, русский парень, одетый чухонским пастухом. Срывая горло, просипел:

— Достоверно известно, правительница Господина Великого Новгорода, что великий князь Иван велел готовить себе путь на Вагу! Через неделю будет на Ваге!

За столом зашумели. Кто-то крикнул гонцу:

— Урой своё рыло отсель, дурак!

Вага, удел младшего брата Ивана Третьего, Юрия Васильевича, отстояла от Новгорода в такой дали, что и поминать её не стоило.

Высокий, рослый старшина древоделов Новгорода сунул гонцу кулаком в ухо. Шапка с пером упала на пол. Старшина наступил на неё ногой. Это считалось полным оскорблением звания гонца. Осталось ещё плюнуть на шапку.

Гонец хмыкнул старшине в лицо, проорал:

— Князь Иван московский идёт на Вагу с тремя тысячами передового полка, с пищалями и пушками! В полном круге татарского конвоя в пять тысяч сабель! Данияровского конвоя! А подать гонцу чашу с водкой!

С воем и грохотом повыскакивали из-за стола, окружили гонца и Марфу. Орали в голос. А чего орать? Чего толпу собирать, когда столы ломятся, можно налить и крякнуть? Ванька Коробов и сосед его, Клёпа, тут же налили и стали пить.

— От Ваги, если на нас повернут московские полки, сколько дней им идти? — спросил Клёпа купца Ваньку Коробова.

— Две недели неспешного хода. Без обозов.

— Две недели? Ладно, успеем...

Чего он, Клёпа, успеет, купец не сказал. И так ясно. У него в литовщине вся родня. Он успеет туда за две недели, точно.

Река называлась у арабов «Лонг Дон» — длинная река. И городок стоял на ней там, где пристань на острове. Местные жители все, как один, имели рыжие бороды и здоровенные кулаки. Тот городок местные люди называли «Лондон». А реку — Темза, «Серебряное создание». Мол, реку им создал Всевышний Бог.

Арабы, лучше всех в мире понимающие про Бога, только смеялись. Ведь это арабы создали «Серебрянную реку», привозя сюда своё серебро!

Арабы плавали на больших чёрных кораблях именем «гурабу», что означало «ворон». Чёрный цвет те корабли имели от обилия смолы, защищающей борта от протечки воды. Англы сего не ведали и тех кораблей шибко боялись. А ещё боялись того, что кроме парусов те корабли двигали вёсла. А вёсла двигали рабы. Вот почему арабские «лукар» — купцы — могли бывать на острове англов хоть зимой, хоть летом. Хоть при ветре, хоть без ветра.

Англы, конечно, радовались, когда в их «порт на Темзе» входил огромный гурабу. Арабы покупали здесь олово и за этот лёгкий белый металл платили тоже белым, но тяжёлым металлом — серебром. Правда, иногда смуглые и бородатые муаллимы, капитаны гурабу, здорово грешили. У них часто помирали рабы на вёслах, так они утаскивали с острова зазевавшихся рыжебородых, чтобы украденные англы гребли. Пятеро — одним веслом, до скончания живота своего.

Однажды муаллим[49] Хаджадж ибн Фарис, когда на гурабу погрузили почти всё олово, готовое к вывозу, вдруг выхватил из-за широкого пояса сверкающий аль хинд, стальной меч, и одним махом снёс головы двум английским грузчикам. Ступил правой ногой в кровь зазевавшихся бедняг и сказал:

— Начальника вашего порта желаю видеть!

Англы, тут же разбежались по тёмным углам пристани, но вытолкали на пристань того олдермена[50], что считал слитки олова, и более тщательно — арабские серебряные монеты. Олдермен перекрестился, но на палубу к арабам взошёл.

Тем же мечом арабский капитан небрежно и тоже махом рассёк пополам три длинных оловянных слитка. Поднял две половинки посеченного олова и поднёс прямо к лицу олдермена:

— Это что я вижу, вор?

Олдермен, к ужасу своему, тоже увидел, что оловянный слиток просто забит крупным песком и мелкими камнями. Так островные хозяева плавильных печей увеличивали вес оловянных слитков, но безбожно портили олово, ради которого арабы плавали в такую даль по коварному океану.

Понимая, что после такого случая головы уже не сносить, олдермен всё же попытался спасти себя праведным доносом.

— А вот русские, — прохрипел олдермен, — скупили у данов на море Баалтик весь янтарь! Весь! И повезут его мимо вас в Индию! По земле! Это мне сообщили родные, что приехали ко мне погостить из земли Дания!

— Ладно, — сказал муаллим. — Грузи остальное олово.