— Не может того быть! — внезапно проорал Схария. — Врёшь ты всё, Иван! То золото Димитрий клятый подло истратил!

— А зачем ему тратить было то золото, Схария? — Иван Васильевич остро и прямо глянул в чёрные глаза Схарии. — У Дмитрия Донского серебра хватало! Наши сурожские купцы за полный мордобой мамаевских пограбёжников отвалили Дмитрию Донскому да русским ратникам — пятнадцать тысяч гривен серебром! Тогда гривна стоила ого-го сколько! Пятнадцать коров дойных!

Схария побелел лицом. Он теперь сообразил, почему почитай двести лет сурожские купцы с кровью гоняли его соплеменников по берегам Каспийского моря да но берегам моря Чёрного, как паскудных пастухов. Москва обогатилась за счёт клятого Мамая и за счёт купцов русских, древним прозвищем «сурожане». Они до сих пор держат торг на Срединном море и даже пытаются прорваться в Индию. Ну, тут им каюк! Турецкий султан Махмуд Белобородый нынче мешками получает от соплеменников Схарии не медные кружочки, а золотые... За полное перекрытие для русских купцов всех старинных торговых путей.

— Погоди, Иван. — Схария стал говорить очень осторожно. — Ведь я то подземное золото, если выйму, так и верну его честно, по принадлежности. Моим однокровникам верну на общее дело. Лично мне тогда ни унции не достанется. А ты сейчас говори про то золото, какое хоть завтра я могу забрать себе и начать торг за твою жизнь...

Во дворе тут заорали, послышался топот боевых коней.

Схария торжественно выпрямился, замер.

— Чего?! — проорал голос Шуйского на улице, под окнами горницы. — Чего там?

— Великая Княгиня Елена изволит спать укладывать государя всея Руси Дмитрия Иоанновича! Велено тебе быть к ней завтра до обеденного часа!

Шуйский весело матюгнулся, во дворе забегали, заругались, лошади устало застучали копытами по доскам конюшни.

Схария на глазах сошёл лицом. Побелел:

— Как же так? — зашептал он. — А я? А обо мне — когда?

— Ты, Схария, на Руси Великой живёшь. — Туго потянулся Иван Васильевич, до хруста костей. — Здесь правило, когда власть меняется, длинное. Длиннее боевого копья. А правило такое — сиди и не высовывайся. Понадобен станешь — вынут и доставят. Не понадобен пока, значит — жди!

— Как ждать? Я сколько сил и денег и труда положил, чтобы Русь твоя, подлая, во свет нашей веры вошла, а теперь ...

— Ночь пока на дворе. Не свет. Вернёмся, давай, к нашему договору.

— Эх! — Схария схватился за голову, упал на скамейку, покрутился на ней, снова вскочил.

— Вот то золото, — стал бубнить Иван Васильевич, — которое под Воробьёвыми горами, я отдам лично тебе. Ты потом им сам распоряжайся. Если желаешь, отдай своим однокровникам. Только память моего ближнего родственника, Дмитрия Донского, ради бога, не марай. Он ваше золото у Мамая забрал не пограбёжным обычаем, а по праву военной добычи... Меня же ты станешь выкупать тем золотом, на которое тебе укажет архимандрит московский, настоятель Успенского собора. К нему придёшь и скажешь: «Ихь бин кара шошка»[92]. И сразу не из земли золото получишь, а чистое, даже помытое.

— Это что, пароль такой? Чей язык?

— Древний язык... Но ведь и я не понимаю, на каком ты языке говоришь. «Пароль... пароль»... Значит, золото возьмёшь, там будет пудов сто...

Схария посмотрел на Ивана Васильевича, как чумной на мужиков с крючьями: сейчас крючья воткнут и поволокут в яму. Сглотнул, но спросил:

— Ты, Иван, может, головой тронулся? Какие на Руси сто пудов золота, а?

— А такие. Это наша, личная и тайная, великих князей Московских, казна. Хватит тебе ста пудов? За мою жизнь?

Схария уже и думать позабыл, что его пора бы уже и выпустить. Заходил по горнице, стал считать:

— Не хватит, Иван! Не хватит! Гляди: ты за последние два года наделал займов в Европе на целых двести пудов. Значит, давай ещё мне два схрона открывай! Этот, что в Успенском соборе, я отдам за твою жизнь, а два других пойдут на возмещение твоих займов! Только вот что я сам получу за заботу о тебе?

— А чего это ты так разорался про мои займы в Европе? Я их не делал, моей подписи там нет. Там подпись Соправителя моего, его пальчика махонький отпечаток. Отрубят мне башку, так пусть Европа с моего Соправителя денег требует!

Схария после тех слов лицом потёк:

— Вот оно как? Обманул ты, получается, своих кредиторов?

— Почему обманул? Я тут ни при чём! Ты-то почему страдаешь от того, кто совершил московские займы? Не твои ли там деньги?

Тут Схария заорал, брызгая слюной от полного возбуждения:

— Это наши деньги! Не короля Венгрии, не венецианских банкиров, не австрийских королей! Наши деньги Москва занимала! И они должны быть нам возвращены! Иначе Европа станет воевать твою Русь до скончания веков!

Иван Васильевич отуманился взором. Схария продолжал орать:

— Ни один король в Европе без разрешения из нашего кошля и медяка не вынет! Понял?

— Понял. — Иван Васильевич поднялся со стула, закряхтел, положил обе руки на поясницу. Скривил лицо: — То я сейчас понял, что за те займы, что брала Ленка-молдаванка, заберёт Европа всю мною собранную во трудах тяжких и праведных московскую землю...

— Враньё всё про займы Ленки и её младенца. По бумагам это проведено грамотно, не подкопаешься. Но мы и копаться не станем. Придём и всё заберём! Правда, Соправителю твоему и денег малость оставим, и Московской землицы...

Иван Васильевич даже лицом посерел:

— Ты, Схария, всё время говоришь: «Мы, наш, наше», а чьё это — «наше»? Вот я раз кому говорю — «моё», значит, это — всех русских земель. А твоё «наше» — чьи земли?

Схария торжественно прошёл туда-назад мимо Ивана Васильевича:

— А нет у нас земель! Мы везде и нигде! Нет у нас князей и королей, мы сами себе короли. Мы берём всё, что нам надо, но никогда нигде и не перед кем за это не отвечаем! И никаких документов не оставляем. Подписи ставят наши куклы — короли да князья. Они же казнят того, кого мы укажем, войну объявляют, своих дочерей замуж выдают... Всё только по устному слову нашему! Так будет всегда везде и впредь! Случись чего, тех королей и осудят. Вот!

— О! — восхитился Иван Васильевич. — Вот это да! Это и есть власть! Не чета моей! А скажи мне, мудрый и великий Схария, Папа Римский, наместник Бога на Земле, он тоже выполняет ваши команды?

— А то как же! Не выполнит — помрёт.

Иван Васильевич соскочил со стула, забегал по горнице:

— А скажи мне, Схария, вот что... Нет, не буду... Боюсь сглазить!

— Помни о восходе солнца, Иван, которого ты не увидишь! Говори последнее слово, где спрятана казна!

Иван Васильевич подскочил к Схарии, ухватился за его тощие плечи, потряс:

— А о том я тебе скажу, когда ты меня вытащишь отсюда да спрячешь хорошо, да потом вывезешь в Польшу — к дочери моей, Елене, под ейную защиту.

— На днях придут в Москву мои... придут купцы с норманнских пределов, из страны парисеев...

— Франки?

— Не франки, а наши люди, с бумагами от франков. Им велено меня оберегать и доставить по месту. Вот с ними и будем вести разговор.

— Понятно. Законно. Рад.

Под окнами вдруг громко и зло заговорили, что — не разобрать. Два раза прозвучало: «Резать будем!» Потом убрали шесты с догоревшими свечами. В горнице стемнело, хотя в маленькие оконца падал лунный свет, отражённый от снежных увалов на усадьбе.

Схария мельком глянул на лицо Ивана Васильевича. Лицо великого князя стало похоже на лик мертвеца, которого не спешили зарыть. Синее стало лицо.

— Схария! Послушай, не стучат ли топоры под окном?

— Тебя что — прямо здесь казнить будут?

— Нет... Сейчас гридни заменят свечи в фонарях. Опять поднимут фонари под окна. Могут поднять на шесте икону. Если поднимут Николая Угодника, то — все. Жить мне останется до рассвета. Потом отвезут на берег реки Москвы и там, на болоте...