— Да я тогда им!

Иван Васильевич треснул по столу кулаком:

— Погоди ты! «Якаешь» тут! Дело куда круче, чем я полагал. Хорошо, что по весне решили на Литовщину не ходить... Летом, оно проще... Устал я.

Шуйский показал над столом огромный свой кулак Радагору, потом совершенно трезво заговорил:

— Государь, у стрельцов мы забрали на ратную службу тех сынов, коим по двадцати одному году исполнилось. Но в ихних семьях сейчас подросли другие. Озоруют, в шайки сбиваются, прохожих да проезжих задирают. Всё Замоскворечье от них воет. Предлагаю поверстать их как бы заранее, положив им за государев счёт одёжу стрелецкую, кафтаны, сапоги, пропитание, да по три рубля на год за службу. И пусть как бы учёбу проходят до исполнения призывного возраста. На всех дорогах, где им укажет Радагор, пусть встанут отрядами. Мальцам интерес будет хватать людей да в самоделишную войну играть. А?

— Мысль верная, — признал Иван Васильевич. — Но ведь много народу и покалечат... если эти молодые полки ты, Мишка, не возьмёшь под свою руку. «Стрельцы боярина Шуйского»! А? Как крепко звучит!

— Беру под свою руку! — поднялся Шуйский.

— Ну и сразу тогда бери их на содержание, — завеселел великий князь. — У тебя же доход растёт от продажи в Ганзу архангельского жемчуга, так что давай!

У Шуйского аж слёзы выкатились наружу. Видать, от ледяной водки:

— Великий государь? Как же так, а? Ведь в прогаре я останусь! Те ганзейские талеры велишь на вёдра да ковши крымскому хану перелить, другие пустишь небось на войсковые значки для молодых стрельцов... А мне как жить?

— Забыл я про твой убыток! — Иван Васильевич два мига подумал, кивнул Радагору. — Доставай бумагу и стило! Пиши: «Выдать безрасписочно Шуйскому пятнадцать пудов серебра старого Вавилонского чекана...» Написал? Дай подпишу. Вот так... Там, Шуйский, то серебро, которое я выменял вес на вес у купчины Копейкина за новгородскую виру. Вавилонское там серебро, деньги нашей Первой империи... Догуливайте, а я пойду. Завтра опять большое дело: уговорить старца Симона взять митрополичий посох вместо предателя Зосимы — это вам не Схарию утопить... Крепкий мужик!

— Государь! — удивился Шуйский. — Откуда Симон — и крепкий мужик? Ему за восемь десятков перевалило!

Иван Васильевич резнул кулаком по столу:

— Духом крепок Симон. Слово скажет, как копытом под дых...

Москва затворилась. Зима во весь мороз свою силу кажет, тут бы самый раз великий зимний торг разводить, а окрест Москвы встали военные заставы. Ни проехать ни пройти. Кто пытается по краям да по оврагам прокрасться к городу, того ловят и волокут на правёж к Радагору. А у того под рукой страшный кат Томила — всё расскажешь, даже чего и в мыслях не держал.

Да ведь, главное дело, кто состоит при охране дальних подступов к Москве? Ребятня молодая, стрелецкие огольцы! Старые стрельцы, говорят, весьма благодарили Государя за своих молодых сынов, за их воспитание — и все расходы взяли на свой кошт. Так Москва получила свирепое и бесконтрольное войско.

А с юга шалили крещёные данияровские татары. Поболее трёх тысяч конников встали серпом окрест Москвы да зимним постоем по деревням, по сёлам. Мужики тамошние взвыли. Ведь надо прокормить двух коней да одного татарина. А он, татарин, свиней не ест, ему барана подай или лошадь! Разорение!

И тогда пошли по Московской земле слухи, будто всё это разорение затеяно, дабы уберечься от тайных воров, коих напустил на Московию жид Схария. Тот, собака, всем закрутил головы чародейством под именем «Тора». Новгород из-за того чародейства пришлось сжечь, Казань разбить. А жид Схария спасся яко крыса и теперь тайно обитается в пределах Москвы и посадов, совращает попов менять порядок молитвенного строя... Зайдёт, говорят, в храм, тихонько плюнет в тёмный угол — и храму конец: тотчас тенёта ползут по стенам, накрывают святые иконы, а прихожан разбирает хвороба.

Радагор за любой чёрный слух про жида Схарию, разнесённый окрест Москвы и далее, платил слухачам по алтыну. А сам носился на трёх сменных, чёрных возках, крытых чёрными кожами, внезапно появляясь то там, то тут. А встречь ему, на таких же возках, только под красными кожами, носился по дорогам Мишка Шуйский. У Радагора в конвое были головорезы Эрги Малая, вызванные из Дагестана. А за возками Шуйского неслась сотня молодших стрельцов. Нешуточные дела закипели вокруг Москвы!

Купцы, свои да чужие, поначалу взвыли.

Русские купцы встали пустым обозом поперёк дороги на Ржев, откуда ездили в сторону балтийского моря, и там злым и матерным ором встретили красный возок Шуйского:

— Проедаемся, бодлива корова! Дети плачут, жрать нечего! Товар гниёт!

За рекой Истрой, перегораживая купцовый путь, стояли молодите стрельцы, прикрытые тележным куренём. Там посверкивали огоньки запалов у пушек-гаковниц.

— Оральники! В домовину вам кол осиновый! — разошёлся Шуйский, вскочив прямо из возка на подведённого коня. — Орёте, орёте, а товар где? Пошто пустые возы кажете?

— Дак мы это... полков твоих забоялися.

— Кто с товаром — подходи! Монету давай!

Купцы крикнули своим приказчикам. Из снежных умётов по краям дороги повалили к возками крепкие парни, поволокли бочки, корзины, мешки с товарами, повалили их на пустые сани. Купцы затолкались, окружили Шуйского. Он вынул из кармана особые кузнечные клещи для клеймования. Купцы совали Шуйскому медные или серебряные монеты, тот мигом жал клещи. На монете появлялась отметина — кружок, в кружочке буква «Ш», а в стороны от кружка отходили бычьи рога.

Санные подводы, заваленные товарами, разворачивались в рыхлом снегу, сшибались. Замелькали дубины... Шуйский тогда вынул саблю, махнул. Из-за Истры сверкнуло пламя, нестройно ударили пять выстрелов. Свинец прошелестел над головами купцов.

— Всё, боярин, всё! — заорали купцы. — Пошли мы. Пошли ровно, тихо, в ряд!

На той стороне реки купцы чинно показывали молодшим стрельцам монеты с отметиной Шуйского, тишком совали десятским мешочки с медным звоном и катились уже с весёлым ором на Ржев, считая расходы «на дарагу», а главное, думая, как запугать ганзейские города небывалым воинским переполохом на Москве. Переполох тот обещался звякнуть в русских кошлях дополнительным серебром.

Красная площадь стояла в затворе уже вторую неделю. Начался месяц февраль греческим счётом. Рейтары ходили злые, их служба удвоилась, а жалованье — нет. Не война, а просто усиленное дежурство. За это не платят лишку. Более рейтар, до злобного гнева, бесились первые на Москве купчины, державшие лавки на самой площади. В лавки ходу нет, в Кремль ходу нет. Одни убытки...

Утром у себя дома купец первого разряда, доверенный негоциантов города Любеч, Ефим Коробей, стоял на коленях и читал по памяти Псалтырь, иногда подглядывая в большую чёрную книгу:

— ...да будут славословия Богу в устах сыновей Сиона, и будет меч обоюдоострый в руке их...

Ванька, купеческий холоп, из Кусковской волости, неслышно ходил в одних шерстяных носках по молельному приделу хозяина, менял свечи, вытирал пыль с огромных икон старомосковского письма, слушал моление хозяина:

— ...для того чтобы совершать мщение над народами, наказание над племенами... Чтобы сыны Сиона могли заключать царей их в узы и вельмож их в оковы железные, производить над ними суд писаный... Ванька, посвети-ка мне вот сюда!

Холоп подставил большой подсвечник поближе к чёрной книге. Купец Коробей радостно выдохнул:

— Да хвалят имя Господа нашего, ибо Он возвысил народ Сиона надо всеми народами[94]!

По окончании этой молитвы Купец Коробей вдруг злобно выкрикнул под лампаду, в лик Николаю Чудотворцу:

— Жид не жид, мне какое дело? В Книге написано — пусть всем Царям и князьям пакостит, окромя меня! Ванька! Подь сюды!