А Ваньки под рукой не оказалось...

Радагор как раз поутру садился в чёрную повозку, когда перед ним пал на колени холоп купца Коробея прямо в шерстяных носках...

Через час, к началу заутренней молитвы, кат Томила сломал купчине Коробею вторую ногу в колене:

— Баяли мне, купец, что у Израиля всего два колена. Вот видишь, теперь ни одного... Давай дальше, кто тебе ещё говорил про сыновей Сиона, да как тех людей кликали, какие прозвания у них...

Кат Томила обнаружил у купца в довесок ко всем преступлениям ещё и нехватку крайней плоти на мужском естестве да недостачу двух круглых мужских причиндалов в мешочке, что висит в коже меж ног. Тогда все товары купца Ефима Коробея, да все его лабазы взял на свой учёт конюший великого государя Мишка Шуйский. Дом же купца со всеми пристройками, подвалами и припасами отошёл по особому указу бывшему холопу, а ныне сыну боярскому Ивану Кускову. А семья купца сгинула: Русь большая...

Великий князь Иван Васильевич поведал о вчерашней истории падения знатного купца Коробея старцу Симону, неделю назад доставленному в Москву и уже неделю дающему отказ в принятии митрополитова сана. Великий князь раным-рано пришёл к старцу в тесную келью Успенского собора.

— Это не есть моя тебе исповедь, святой отец, — тихо проговорил тогда Иван Третий. — Это есть мой тебе завет идти за мной до конца по этой русской стезе.

— Дак пошто идти ложью? — просипел старец Симон. — Неужели нельзя тебе править праведно? В согласии с обычаями наших отчич и дедич да по законам Святого Писания?

— Нельзя! — крякнул Иван Васильевич. — Ты, святый Отче, всю свою жизнь провёл в кельях да воевал с мышами, что грызли твои святые книги. А я всю жизнь провёл среди врагов внешних и внутренних! Кои грызли мои земли! И что ты думаешь — праведно грызли? Нет! Тайно, ложно и безбожно! Вроде извёл я тех ворогов. И вот только я вознамерился оставить железный меч, как тут же созрела внутри моего государства измена. Да не простая, а духовная. Что в сто раз пострашнее будет.

Старец Симон, коего уже неделю, с утра до ночи, уговаривали свои же церковнослужители принять сан, в ответ на те уговоры ругался чёрными словами. А потому ругался, что некоторых уговорщиков он знал как тайных последователей жидовской ереси и видел в их усердии злобу и тайный умысел. И вот теперь сам великий князь пристал к нему с подобными же уговорами! Нет и нет! Лучше в могилу живым сойти, чем воздеть на голову митру посреди брожения в лоне православной церкви. Будь ему на двадцать годков меньше, чем теперь, тогда, быть может, и повоевал бы за святую веру. А в восемь с лишком десятков лет воюют только за тёплый угол в дальнем монастыре, да за ломоть хлеба с солью и ковш воды колодезной!

— Лучше живым в могилу сойти, великий государь, чем взять грех лжи на душу!

— Даже ради того, чтобы избавить свой народ от духовной измены? Эх ты! — Иван рывком поднял старца, пристроил на скамью, подбитую медвежьим мехом для тепла. Сел рядом, затеребил бороду.

Симон прошелестел больным голосом:

— Насчёт измены духовной, великий княже, тут ты прав... Весь народ страдать за то не может...

— Я знаю, что я прав. Ибо верую по канонам моих предков до пятидесятого колена! Но вся подлость той измены в том, что её на православных Соборах не избыть! Так?

— Наша церковь не единожды вела схватки с такими злыднями... И те битвы выигрывала всё же.

— Битвы выигрывала, не отрицаю. Но в какой срок, святой отец? На века тот срок растягивался. А у меня времени нет. Собрал я Святую Русь сколько смог, а смог я много... да вот теперь заползли чёрные гады в её нутро и изгрызают его, чтобы растащить опять на лоскутья! И над каждым лоскутом вывесить не токмо что католический крест о четырёх концах, а вообще тот крест снять.

Симон согласно закивал лысой головой.

— Чингизовские татары вон, на что уж кровавые были собаки, а наши храмы не трогали... — с тоской сказал великий князь. — Даже в тех храмах сами принимали крещение. А нынче пришли на Русь святую похабные пастухи, коим вся радость — сытно жрать да сладко спать. Вот их вера! Ты же ихние библейские сказки читал?

— Читал, великий княже. А что иное читать, когда иного и нет?

— Нет, потому как сожгли они всё иное, праведное. Для ради утверждения одной книги на весь мир...

Тут великий князь в стенах самого что ни на есть святого собора громко и похабно помянул христопродавцев и матерей ихних... Старец Симон, бывший в миру поволжским рыбаком, смачно крякнул: хорош получился ругательный выверт у великого князя, до кишок продрал. Проговорил старец Симон:

— Вот так сказал бы разом мне всю правду, разве стал бы я кукситься? Скажи мне правду — чего от меня тебе надобно, государь? Ведь я долго не проживу, ибо сан митрополита потяжельше станется, чем вся твоя казна. На казну опираются русские народы ногами, а душами своими они опираются на нерушимый столп веры. И твоя душа тоже, вижу, требует опоры.

Иван Васильевич заговорил резко, зло:

— Месяц проживёшь? И то хорошо. Завтра устроим Собор настоятелей поместных храмов... Молчи, не перебивай. На том Соборе выберут тебя митрополитом всей земли Московской... Молчи, старец, молчи. Потом ты своим Православным Уставом проклянёшь ересь жидовствующую и велишь мне именем Господа нашего ту ересь искоренить. Казнённых мною бояр и прочих, загаженных в той ереси, тоже проклянёшь на века. Повелишь Дмитрия Иоанновича, нонешнего моего Соправителя, царского сана лишить и вместе с матерью его отправить в дальний монастырь на вечное забвение... Не крестись, не крестись, бумаги на те решения давно заготовлены, только читай их завтра вслух. Не сможешь читать вслух, поставлю тебе читчика — Радагора... Потом примешь решение возвернуть из дальнего монастыря жену мою Софью да сына моего Василия. Василия, именем православного московского народа, повелишь мне выбрать Соправителем. Я тотчас его повенчаю на государство. А потом... потом сиди в митрополитовых покоях со своими советниками, пей заморское вино, ешь блюда сладкие и выбирай, кого тебе на смену надо. Кого укажешь, того приму. Как? Согласный?

Старец Симон долго гладил свою длинную седую бороду, потом вдруг свирепо глянул в очи великого государя:

— А пошто выбрал меня? А не любезника своего, Иоську Волоцкого?

— А по то, что дай игумену Волоцкому надеть святую митру, так он почнёт избиение не токмо что жидовской ереси, он даже младенцев в материнской утробе креститься заставит. Бычья в нём кровь...

Старец Симон покивал головой, потом вдруг поднялся с лавки, медленно, раздельно заговорил:

— Через месяц, в день весеннего солнцестояния, я, великий государь, предстану перед Господом нашим, преблагим. Отмолить перед ним твои нынешние дела, дела грешные, я не смогу.

Но постараюсь... А посему вели меня похоронить в приделе храма на Кулишках, где предок твой, Дмитрий Донской, упокоил святых воинов мамаева побоища — Пересвета и Ослябю.

— Нет. — Иван Васильевич встал со скамьи, подошёл к огромной иконе Георгия Победоносца, три раза, с глубокими поклонами, перекрестился, гулко, на весь собор сказал: — Обет даю, здесь, рядом с Красным холмом да старым Симоновым монастырём, где упокоены рядовые воины Дмитрия Донского, я поставлю Новый Симонов монастырь. И в том, новом монастыре тебя упокоят с честью! Ибо ты, приняв в эти тяжкие времена сан митрополита, выиграешь для Руси не менее важную битву! Ведь в честь того, благоверного старца Симона, ты взял себе православное имя по крещению своему, так?

— Так.

— Значит, новый монастырь в твою честь назовём. Во славу тебе и в назидание потомкам! Ты крепость моего слова знаешь. Сказал — так тому и быть!

По впалым щекам старца Симона на огромную белую бороду потекли слёзы. Он их не вытирал. Прошептал: