Ивана Юрьевича Патрикеева за последнее время совсем избесили его сотоварищи по великому заговору противу Ивана-князя. Только и знают, что в словах увёртываться! А ведь когда надумали ломать власть на Москве и в её пределах, все говорили ладно и прямо.

Ясно, как божий день, куда вёл своё володение Иван-князь. В свою единоличную сторону. С боярами перестал совет держать, второй раз женился на иноземной принцессе, хоть и с православным уклоном веры. Послов засылает не по обычаю. Вон недавно послал аж к императору Максимилиану. Испания, она за тридевять земель, да за тридесять рек. Воевать её, что ли? Царём всея Руси хотел себя повенчать, под невиданную со времён династии Сасанидов имперскую корону Ас Сур Бани Баалов! И ведь повенчал! Сам себя повенчал на царство! В Успенском соборе, гад этакий. Великие бояре на то венчание не пошли всем кланом! И отписали окружным иноземным государям, что того венчания не приемлют дабы иноземцы его тоже не принимали. Так почто же нынче великие бояре и митрополит трусят?

— Во исполнение нашей веры и обычаев, — заговорил Патрикеев и тут же поймал себя на мысли о том, что и сам говорит обиняками. — Не надо бы суетно... — Иван Юрьевич вдруг замолчал.

Сидящие перед ним начальные головы древних боярских родов прекрасно знали, что после падения Ивана-князя и обретения нововерия на Руси боярин Патрикеев станет как бы первым среди равных. Но с руками коротенькими, не как у великого князя Московского. И под приглядом Сейма или выборной Думы (или как там назовут то собрание горлопанов, желающих и себе оторвать хоть кусок власти). Примеры Польши и Литвинской земли ясно говорили, что сейм или рада либо боярский совет не дают государству силы. Сто человек — стосилие — это как стобожие: не знаешь кому молиться. И почнёшь воровать. Плакать за Русь, но воровать...

— Не знаешь что сказать, — озлился митрополит Зосима, — так и не говори! Я скажу. — Он поднялся, стукнул посохом об каменный пол. — А скажу я правду. Попомните ещё меня. Эта перепись, затеянная Иваном-князем, нас до добра не доведёт. А вот Ивана-князя — того доведёт. До добра, какое ему похочется. Так мне ещё месяц назад сказала Марфа-посадница! А её глас вельми многозначен и мудр... Велеть церковное вино принести или без благословления от меня поедете?

После упоминания Марфы в келье стало вдруг душно. Баба эта, вдова казнённого новгородского посадника, затеяла сей заговор противу власти Москвы, взяв у жидов европейских немалые деньги. На них она сейчас мёд-пиво пьёт, сынов своих в бояры вывела и личную стражу в тысячу мечников держит. А вот их, бояр русских, в темень заговора заволокла. Заманила хитрая баба великих бояр деньгами воровскими, жидовскими! И те деньги они, великие бояре, получили уже наперёд. От жадности или по скудоумию. Э-э-э-эх!

Бояре встали, тишком пошли из кельи наружу, на воздух.

Иван Юрьевич шумно выдохнул воздух от воспоминаний. Опять глянул в смотровую щель. Там уже улыбались, даже как бы и веселились.

Говорил боярин Данило Щеня:

— Эти татары, громодяне и послы добрые, хорошо умеют писать одно, а иметь в смысле совсем иное. Поэтому вы уж подыщите себе другого толмача, чтобы татарскую письмовную грамоту правильно чел.

Иван Юрьевич просто ошалел от того, с какой резвостью этот щенок Данило провей вокруг пальца всё литвинское посольство. Ладно бы одного папского шпиона и примаса литвинских католиков! Но как поддался на тот явный обман такой старый лис, как Станислав Нарбутович? Нет, пора выходить в посольскую горницу.

Иван Юрьевич тяжко вздохнул, поднялся со скамьи, тихо отворил неприметную дверь в сени посольского терема... Тут во дворе грохнуло. Заорала стража.

Орала она не от испуга, а от радости. Здоровенный, красномордый стражник, выкормленный на чистом коровьем масле в Замоскворечье да на ячменном хлебе тонкого помола, прокричал по всему терему:

— Игумен Волоцкий прибыл! Аллилуйя!

Высокий, лицом сияющий, с бородой чёрной, без седины, хотя и в годах уже был, в переговорную горницу легко вступил настоятель Волоколамского монастыря Иосиф, мирским именем Громобой. Сиречь — Гавриил.

Данило Щеня с восторгом подскочил к руке Иосифа Волоцкого, истово приложился. От руки пахло огуречным рассолом и мёдом. Два дьяка, что сопровождали молодого воеводу, тоже подошли под благословление.

Литвины остались сидеть. Примас католикос один только встрепенулся, высоко поднял крест католический о четырёх концах, перекрестил вошедшего тем крестом. Как бы отгонял от себя злого духа.

— Ну, сидящие друг против друга, что мне скажете? — осведомился Иосиф Волоцкий, легко усаживаясь на подставленную ему дьяками широкую скамью. — Поди, духовный вопрос требуется разрешить?

Данило Щеня махом понял, что сейчас ему надо выступить, и выступить с напрягом.

— Не моего умишка дело, святой отче, но вот этот, который подлым крестом махал на тебя, он спрашивал, пошто дочь великого государя до сих пор не перекрестили в литвинскую веру? — Данило Щеня указал рукой в сторону засуетившегося примаса. — Да так грозно вопросил, что я... чуть было ему не ответил вековечными русскими словесами. Так что грешен я, святой отче, и прошу у тебя посейчастной исповеди и примерного мне наказания... — Данило Щеня понимал, что Иосиф Волоцкий от дорог северских устал, но кое-что надо бы ему узнать прежде, чем начнёт он сшибку с наглым примасом католикусом.

— Во благовременье приму твою исповедь, боярин Щеня, — густо сжимая слова, произнёс Иосиф Волоцкий. В нём сразу почудилась жуткая сила. — А сейчас давайте вопрос мне! Или мне воеводе верить?

— Мне верить! Мне! — вскочил со скамьи примас объединённой польско-литвинской церкви. — И вопрос один: когда Елена Ивановна, принцесс московит, невеста круля Александра, примет у меня перекрещение? Иначе нельзя её везти нашему крулю под венец! Это моё последнее слово!

— Последнее слово, прелат, говорят у края могилы. Тому, кто в неё лёг. Ты что, уже лёг?

Иван Юрьевич Патрикеев, сидевший у дверей, и на глазах русских дьяков и литвинских послов так и не подошедший под благословление к игумену Волоцкому, тяжело встал и вышел их горницы. Слышно было, как он орёт на своих гридней, давно привёзших с воеводина поварского двора съестной посылок литвинам:

— Чего раззявились? Обедать пора!

— Святой отец Волоцкий не велел! — шумнули ему в ответ гридни.

Примас католикус грозно глянул в сторону тучного Станислава Нарбутовича, готового жрать каждый час, опять повернулся к русскому попу и с нажимом сказал:

— Перекрестить невесту будем!

— Не будешь, — ответил игумен Волоцкий. — Святая Русь не твоя вотчина! Елена Ивановна станет жить с мужем, будучи в православной, истинной вере. И ей, на её подворье, мы сами, своей силой и своей денежной казной поставим храм.

Примас взвизгнул:

— Папа римский Александр Шестой, наместник Бога на Земле, запретил в наших странах ставить новые православные храмы! Твой князь Московский тоже запретил ставить католические храмы на земле Псковской и на земле Новгородской.

— Да срал я на твоего папу! — тихо и величаво ответствовал ему Громобой, от сохи ставший игуменом большого и весьма почитаемого монастыря. И бывший тайным духовником московского князя Ивана Васильевича. — Мой великий государь, по древним грамотам и летописям, есть володетель половины ваших земель. — В голосе игумена Волоцкого чуялось торжество; примас католиков, видать, попал на подготовленное ловное место. А папа католиков даже Римом не владеет... Так — куском земли с наш огород величиной. Какой же это володетель? У кого вся земля, тот и володетель.

— Папа римский есть наместник Бога на Земле, — вдруг завизжал примас. — А Бог владеет всей Землёй!

— У каждого свой Бог. — Игумен Волоцкий сделал тягучую паузу. — Но Бог, он на Землю не претендует. Души свои мы ему доверяем, а не Землю.