Ответ насчёт веры королевской невесты должен был давать литвинским послам Гавриил, настоятель Волоцкого монастыря. Его со дня на день ждали с приездом. Чего это вдруг вывалил Даниле главный переговорный вопрос этот чумной и тощий католический поп?

Данило Щеня посмотрел на молчащего литвинского посла Станислава Нарбутовича:

— Начали нас задирать, что ли?

— Этот вопрос — дело сакральное, не в моей компетенции, — быстро ответил Нарбутович, щеголяя латинскими словами. — Твоего ответа, видишь, ждёт примас католикос. Не я.

Великий князь запретил Даниле касаться церковных сущностей, могущих возникнуть в разговоре. Но тут вопрос поставили так, что личного посыльника великого князя, а значит, и его самого, государя всея Руси, обидели. Потому Данило Щеня резко развернулся в сторону папского посланника и ответил:

— Сначала, примас католикус, она дочь великого государя нашего, а потом уже, во вторую очередь, после свадебки, жена вашего короля.

Дьяки, сидевшие за спиной Данило Щени, ухмыльнулись в бороды и застрочили на листах ответ молодого боярина...

Что дьяки зачали ухмыляться на совсем не посольские слова выскочки Данило Щени, увидал через тайную щель в соседней комнате боярин Иван Юрьевич Патрикеев, воевода большого полка и второй по силе влияния на Москве человек после великого князя.

Ворочать большим передовым полком означало ого-го какой вес! Вот двадцать лет назад воевода Семён Бельский, которого теперь кличут Иудой, в резне при городке Корчеве взял да и повернул большой полк боком. Литвины это знали и ударили по русским и в лоб, и в тыл. Много русских тогда полегло, а много и полонено было. А Иуда после той резни очутился в Литве, при дворе короля Казимира и при жирном кормлении на дарёных ему русских городах и вежах...

Теперь вот большой полк повелением великого князя так и остался стоять между Псковом и Великим Новгородом. Сторожевые полки левой и правой руки развели широко в стороны. Полк левой руки неожиданно ушёл к самой литвинской границе, аж под городок Себеж, а полк правой руки встал у Старой Русы. Что значило для новгородцев оборону, а не нападение. Но вот зачем засадный полк великий князь погнал встать не на позадках, как обычно, а поперёд большого полка, в двух переходах от Великого Новгорода? Зачем на Ильмень-озеро ушли сибирские татары?

В Переговорной палате опять густо заговорили. Литвины расшумелись так, что стали стучать сапогами.

Иван Юрьевич Патрикеев припал глазом к смотровой щели секретного чулана. Пусть постучат. Договор у него с литвинами был тайный, что если станут стучать сапогами об пол, то он немедля появится в переговорной палате, помогать литвинам... Подождут. Не свадьбу справляют...

Чего это его тревожило посейчас? А! Засадный полк великий князь велел отвести почти к самому Великому Новгороду.

Вот сие есть загадка. Расположение засадного полка подскажет новгородцам, что великий князь, их... прикрывает! От кого прикрывает? Получается, что прикрывает от... Москвы?!

А командует нынче засадным полком вон тот малородный выскочка, Данило Щеня! А ведь этого выскочку надо бы прикончить, ась?

Об этом позавчера ещё думали пять высокородных бояр во главе с ним, с Иваном Юрьевичем Патрикеевым, укрывшись в монастыре на Тихвинке, у Зосимы — митрополита Московского и всех земель. Он, Патрикеев, да великие бояре Ряполовский, Стрешнев, Бельский — сын Иуды, Собакин, да Михайло Воротынский — вот кто правил Русью! А не «Божьей милостью государь всея Руси».

— Пора бы начать надвижение новых уставов на Москву, — темно сказал тогда боярин Ряполовский. — Пора ведь? И Марфа-посадница того ждёт, и силы, за ней стоящие... Их бесить не надо.

— Митрополит Зосима должен прийти, он скажет, — так же смутно ответил воевода Собакин и поморщился. У него вдруг стали открываться старые раны на спине, он их двадцать лет назад получил, когда бежал от стен Казани. Собакин положил нынче тайком большой вклад в Тихвинский монастырь и по весне будет в него перебираться с полным постригом, на покой.

— Не надо бы поспешать, — с одышкой выдал свою мысль боярин Стрешнев. — Своего мы добились. Дмитрий, сын Ленки, молдаванской сучки, уже ходит в великих князьях и громогласится на площадях тоже как «государь всея Руси»... На той стороне просят нас пока руками не рыпать и копытами не бить... — Стрешнев имел способность говорить с насмешкой.

— Меня, бояре... — вдруг совсем строго, как командовал, произнёс тогда Иван Юрьевич Патрикеев, — весьма заботит, что на половине Руси уже звучит по храмам и монастырям иная молитва, заместо «Отче наш». Там изменен уже канон моления и Великий пост не блюдётся в полную силу. Так только, словесами постятся. И порядок церковных праздников изменен. А государю нашему — хоть бы хучь! Ведь о том ему доклады, поди, несут, тот же игумен Волоцкий целую тетрадь бумаги извёл противу нововеры. А...

— Погоди, — перебил его Бельский-сын. — Тут я вот что скажу. Иван-князь назвал это тихое изменение в уставах «ересью жидовствующей» и велел ту ересь остановить. Но как остановишь то, что народом приемлется? Иван-князь, видать, понял, что если пошёл один раз у нас на поводу, огласил наследником своего внука Дмитрия, то далее ему сопротивления иметь не следует. Даже в поправке в вероисповедании... Сомнут.

— Да не сомнут, — выдохнул боярин Стрешнев. — Отравят или убьют.

— Что ж, Иван-князь неделю назад об том говорил, — вскинулся тут старик Ряполовский. — На сороковинах по сыну высказал мне душевную правду. О князе Иване Лукомском да о Матвее Поляке, толмаче литвинском, говорил...

Сидящие тогда как-то осели плечами. А он, Иван Юрьевич Патрикеев, вдруг почуял, как онемели почки, а потом погорячели, и из них вот-вот прыснет через уд моча.

Князь Иван Лукомский, перебежчик в Литву, да литвинский толмач Матвей Поляк два года тому назад, по заказу ещё живого польского короля Казимира, добровольно согласились отравить Ивана Третьего. Их тогда поймали, пытали русским обычаем и казнили площадно и страшно. А по уговорённой затее, после отравления великого князя Московского, на престол сел бы его младший брат, Юрий Васильевич. Ну, тот сердцем слаб, душою неширок — посидел бы на престоле до семилетия юного Дмитрия, сына Ленки-молдаванки и... тоже бы помре. А Софью, вторую жену Ивана, подлую толстуху византийского рода, да ребенков её, сгноили бы в дальнем монастыре... Впрочем, Иван-князь и сам сообразил упечь Софью в монастырь.

Надо бы кончать напрочь с этим великим князем, с Иваном Третьим. Много на себя власти берёт... Эх, отравили бы его тогда! Хороша была задумка, да у недоумка.

— Говори быстрее, чего тебе сказал князь Иван?! — крикнул тогда Патрикеев на боярина Стрешнева.

— Сказал мне великий князь Московский Иван Васильевич, что знает, когда умрёт и как.

Иван Юрьевич Патрикеев на те слова плюнул, выругался матерно и поспешил вон из кельи, в нужной чулан. А в дверях столкнулся с митрополитом Зосимой. Зосима имел лик бледный, прошипел только:

— Гонец к нам, тайный, из Новгорода. В монастырях Новгородской земли велено великим князем Московским вести перепись насельников. Поимённую...

Боярин Стрешнев, услышав такую весть, хохотнул:

— Иван-князь погодно ведёт такую перепись. По всей земле. Ловит, кто скрывается от подушной подати да от воинского служения. Чего тут опасного?

— То тут опасное, что Господин Великий Новгород, со времён Батыевой переписи при Александре Невском, не давал разрешения вносить в список монахов! — Зосима вытер лоб большим рушником, по концам которого вязаны были кружевной работой четырёхконечные кресты.

— Времена нонче не Батыевы! Много хуже! — откликнулся на то боярин Стрешнев.

— Это точно! — Патрикеев вернулся из нужного чулана. — Нонче времена совсем самодержавные. Гибельные!