А по ночной Москве, хоть уже и рогатки везде ставлены, и стрельцы на конях разъезжают — прохожих гонят, а кого и забирают для порядка — по ночной Москве потянулись боярские обозы.

Вчерась ещё не пошёл на свадебный пир и ускользнул из Москвы обозом Иван Юрьевич Патрикеев. А сегодня почали уходить и другие великие боярские роды.

По указу великого князя Московского, опосля заката солнца никто не мог войти в город, тем паче — из него выйти. Но тут как же встать оружно поперёк пути, если едет обозом Стрешнев — боярин, воевода правого полка. Кричит матерно:

— На войну еду, не на моленье!

Стрельцы ошалели. Проезжает.

А воевода Собакин и грамоту кажет стрельцам, что ему великий князь даровал выезд из города и въезд в него без оповещения путевого дьяка. Воевода Собакин исполнял снабжение русских полков оружейными припасами, как его не пропустить?

А вот к татарским воротам тянется обоз князя Ряполовского. Он тихий и старый, его можно и спросить. Стрельцы, трое, покинули сёдла, подсунулись под свет факельщиков, сопровождавших обоз, низко поклонились переднему возку:

— Скажи, ради Бога, великий воевода, куда ты так торопишься? Али угроза есть Москве?

Воевода Ряполовский плохо слышал, ему стрелецкий вопрос прокричал в ухо ближник, сотник личной охранной сотни. Ряполовский ответил не стрельцам — сотнику и откинулся вглубь зашторенной повозки.

— ...твою! — проорал стрельцам сотник. — Так и сказал, служивые. Не обессудьте!

— Проезжай тогда, — сказал пожилой стрелец и добавил тихо: — Лично буду голову рубить Ряполовскому. Чует моя душа!

По окончании вечерней службы архимандрит Успенского собора снял с себя торжественные одежды и натянул старую рваную рясу. Сверху накинул кожушок из козлиной шкуры, голову покрыл старым колпаком московского кроя. Только успел обрядиться, великий князь уже тут как тут, притвор храма снутри на засов запирает.

— Свечами богат? — спросил Иван Третий.

— Да ради твоего прихода, отец ты наш...

— Кресало взял? Топор?

— Всё взял.

— Пошли.

Спустились через широкий лаз в подпол, что под алтарём, где лежали в каменных саркофагах великие московские люди. Архимандрит хоть и мужик полноватый, но вельми крепкий. С таким и ходить под землю. Только его и посвятил Василий Тёмный, отец Ивана Васильевича Третьего, в тайны Успенского подземного схрона. Были ещё пра-прадедовы вологодские схроны, да, честно сказать, чтобы обойти тамошние ловушки, надо было помнить тайны поклонения древнему Богу Быку.

Архимандрит, не ведающий точного знака, где потайная дверь, принялся останавливаться возле каждой каменной колоды, креститься, да великий князь его ругательно шугнул:

— Буена куена! Ведь так до второго пришествия под землёй бродить будем!

Архимандрит Успенский нашёл наконец в земле подпола стальное ржавое кольцо, вздохнул, вынул из-под рясы короткий ломик, поддел кольцо. Вдвоём кое-как подняли окованную медью крышку потайного хода. Прошли сто шагов и оказались у замытой влагой двери, тоже — под стену, выложенную кирпичом. Только крест из прочных камней указывал, что дверь — вот она.

Архимандрит под хмурым взглядом великого князя достал из-за пояса топор, протянул князю. Иван Васильевич примерился и ударил обухом по нижнему выступу каменного креста. Камень согласно тронулся и углубился в стену. Ещё три раза Иван Васильевич бил по концевым камням креста, потом ударил по тому, что был третьим в перекладине, но не средним.

— Навались!

Великий князь и архимандрит навалились на крест. Заскрипело — и кирпичная дверь отошла вовнутрь.

Архимандрит зажёг новый толстый огарыш свечи. Они стояли на влажной земле четвёртого, самого малого, московского схрона, где лишь трое последних московских князей прятали добытые сокровища. Иван Третий взял с дубовой полки золотой кубок, что был преподнесён сурожскими купцами великому князю Дмитрию Донскому сразу после победы над Мамаем. Из того кубка пил сам Мамай, перед тем как бежать с Куликова поля, от Девичьего монастыря. Всегда бы им, татарам, так бегать!

— Кубок Мамая не трожь, — хрипло сказал архимандрит. — Память сие есть для потомков.

— Чего тогда трогать-то? Мне золота немедля надобно фунтов десять. А лучше, чтобы поболее.

— Сейчас. — Архимандрит протиснулся в тесном схроне мимо великого князя, обдав того запахом водки на чесноке.

Боялся ведь святой отец, а? Боялся идти под землю! Вот оно где древнее поверье: до сих пор люди с Севера говорят «Мосокава» — описание того, что имелось в том древнем таборе, когда люди к нему пробивались через огромные болота, дикие леса и сплошные оборонные засеки да через широкие реки. «Кладбище, соль, подземные молельни и чистая, святая вода» — вот что такое Мосокава.

А что ещё надобно путникам, когда они с кровью прорвались через Кавказ и движутся в края дикие, безлюдные, на вековечную новую жизнь? На улице Арбат до сих пор продают ячмень россыпью. Как и пять сотен лет назад. Название улицы так и переводится с тангутского — «чищеный ячмень россыпью». Подходи, покупай сколько надо. Это есть великий обычай табора, снисходительного ко всем: к сирым и убогим, к здоровым и богатым. Хошь, бери горсть ячменя, хошь — мешок али полную телегу. Зерно в питании человека и скота — первая вещь!

Архимандрит тем временем подлез под нижнюю полку, сильно резнулся затылком об неё, выругался непотребно и протянул оттуда, снизу, ко князю Ивану кожаный кошель. Иван Васильевич кошель схватил и выронил. И тоже ругнулся. Кошель, сам хоть и махонький, весил не меньше пуда!

Завязка на нём уже сгнила. Великий князь осторожно развёл края кошля. Архимандрит одной рукой тёр затылок, а другой рукой залез в кошель. Вытащил кулак, разжал. На ладони тускнели три монеты непонятного чекана, но золотые.

Сунув одну монету под пламя свечи, Иван Третий без труда прочёл чёткий арабский текст: «Тимур эмир Гураган».

— Тамерлановекие монеты. Откуда здесь?

— Дмитрий Иванович Донской, — со тщанием знатока блаженно произнёс архимандрит, — ежели что брал, то брал до крупинки.

— Подчистую, значит, грабил, — уточнил великий князь. — Это с нас грех сымает. Возвертаемся.

Особым ломиком, с загнутыми концами, великий князь уже из тоннеля притянул пласт кирпичной двери на себя, пока она не встала на место и кирпичи хитрого замка не выдвинулись в прежнее положение. Дырку от ломика архимандрит тут же замазал грязью, собранной прямо с пола. Затупил, значит, малый потайной схрон московских князей.

Иван Третий Васильевич знал ещё места трёх таких схронов под московскими холмами. Но это были личные великокняжеские клады. Архимандриту про них знать не надобно. Вот Василий настоящий, пока ещё тайный наследник, скоро про них узнает, когда сходит с отцом под землю. Жизнь, она такая. Клады в ней обязательно требуются.

Великий князь топал по хлюпающей грязи подземелья, смотрел на огонь толстой свечи, что нёс архимандрит, и до боли кусал губу. Наследник! Был бы и Дмитрий, внук, в наследниках — парень головастый и шустрый. Но не жить ему долее 15 годков на этом свете. Не великий князь так решил. То порешила его сноха, вдова помершего нечаянно старшего сына, Ивана, Еленка молдаванская, когда поддалась на уговоры великих бояр и пошла под ересь, жидовствующую на Руси. Теперь думать и писать надо — «звали Еленкой»... Два раза она пыталась отравить и его, Ивана Третьего. Власти бабе исхотелось. Регентшей сесть при сыне своём, Дмитрии. Нагляделась на иноземные паскудные нравы! Ну, здесь, на Московии — не Запад. Здесь — Восток. А Восток тёмен в своих нравах и обычаях...

— Чего бурчишь? — спросил Иван Третий у архимандрита.

— Молчу я, молчу, великий князь. Это ты всё бурчишь: «Змея, змея»... Змей здесь отродясь не водилось.