— Ага! Вот здесь! — громко сообщил Бусыга. — Щербина есть! Гляди-ка сюда, купец!-

Белобородый нагнулся. Бусыга ухватил его за конец бороды, резанул по нему саблей. Тот клок, что был зажат в кулаке, немедля оказался в огне свечи. Клок завонял горько, как воняет краска на иконе, если на икону упал огарок. Концы белых волос почернели.

— Ну и кто ты теперь таков есть? — спросил купца великий князь.

Купец завращал глазами, заругался непотребным арабским слогом... В княжеском дворе громко завизжали кривоногие купцовы люди — и мигом всё стихло. Конюхи, со скуки резали тех людей татарским приёмом, как баранов, — под горло.

— Кричи Шуйского! — велел Бусыге Иван Третий. — Под землю этого скотину и на правёж. Да огня не жалеть! Ишь, обложить меня собрались! Я им не медведь. Мой боевой тотем от князя Рюрика — нападающий сокол! Иди, возьми меня в небе!

В каменном пытошном подвале Белобородый шпиг молчать не смог. Дыба и раскалённые щипцы, да кат[65] Томила, ослобонили ему язык от молчания.

Великий князь с особым, горловым, клёкотом, видать, от бешенства, задавал вопросы. Шуйский сидел позади Ивана Васильевича, пил квас, который ставили здесь же, для палача и подручных его. Вкусен был квас, настоянный на смородине! Молодой княжеский книжник умело и скоро писал на вощяной дощечке чертами и резами:

— «Послан я от великого султана оттоманского проведать здесь, куда русские купцы повезут камень янтарь да много ли его повезут, да каким путём. Если путь будет через Казань на Челябу, а потом на Атбасар[66], то русских купцов велено пограбить на Атбасаре, далее не пускать, но и прилюдно не убивать... Да ещё меня просили киевские жиды проведать заодно, как живёт в Иове Городе мой брат по вере жид Схария. Он пришёл в ваши пределы нести самую ясную и праведную религию от Бога Яхве. Схария сначала нам писал, потом его письма перестали приходить... Купцов русских не так давно нарочно похватали по приказу турского султана. Русские купцы под пыткой сказали, что Новгород почитай весь к той вере уже приведён и все высшие чины новгородского клира проповедуют тайно, а где и явно, ту жидовскую веру...»

— Это всё и всем здесь слушающим надо забыть, — совершенно ласково попросил великий князь, оглянувшись на присутствующих. — Забыть до времени. А то ведь кат Томила всех вас помнит. Помнишь, кат?

Кат Томила хмыкнул и прямо на глазах великого князя выпил плохо пахнувшей водки из походной сулейки. Отрыгнул и наклонился к висящему на дыбе. Караим попросил пить.

— Напои. Лучше говорить станет, — велел Иван Третий.

Жид выхлебнул воды пополам с жидовским пьяным зельем и опять заговорил. Говорил он много. Но главное звучало так: «Арабы держат монополию по всей территории халифата. Русских не велено пускать на юг далее селения Астрахан. И не велено русским искать пути в Индию. Это арабский базар. Большой, на половину мира. И на тот базар нельзя водить кобылиц. Иначе индианские цари через тех кобылиц своих коней расплодят, станут сильными да потом на многих конях станут воевать арабов. И откроют весь базар всем купцам, с любых земель...» Потом Белобородый издал крик, выгнулся против хребта, головой к пяткам. И провис на дыбе — сердце разорвалось.

— Теперь я всё до конца понял, что загадал нам перед своей кончиной Афанасий Никитин. Царствие ему небесное. Праведный был человек! — заявил Бусыга Колодин. — Большое дело ты сотворил, кат. Считай, спас меня от неминучей погибели в Индиях. И великого князя спас...

На чёрную от сажи ладонь палача легла большая серебряная испанская монета. Кат Томила хохотнул, легко, передними, большими, как у коня, зубами перекусил монету пополам. Одну половину протянул своим подручным, другую сунул в засаленный человеческим жиром рваный карман кожаного, тёмного от крови фартука.

— Ежели сюда когда попадёшь, — сказал кат Томила Бусыге, — я тебя сразу кончу. Чтобы не мучился. Перед Богом говорю.

Бусыга потемнел глазами и быстрым шагом выскочил наружу.

Пока шли с младшим книжником по тоннелю на воздух, книжник молвил:

— Афанасий Никитин вот потому перед смертью и велел, если идти в Индию, так с кобылкой.

— Я мерекал, что он бредит, — сознался Бусыга. — Ведь кобылкой у нас называют кузнечика, что прыгает, как молодая кобылка.

Книжник вёл не в княжескую горницу, а много левее её.

— Куда идём? — со сжавшимся сердцем вдруг спросил у него Бусыга. А сам, не опомнившись ещё от смрада и тусклого огня пытошной, затрясся: всё — пропало дело! Станут они с Проней великими, по гроб, должниками Московского князя. И великий князь за этот долг поставит на правёж весь город Псков. Эх!

— Пришли, — сказал младший книжник. — Здесь мастерская нашего иконописца. Мудрейший человек и рука его — рука Божия!

В мастерской расчудесно пахло тёплым льняным маслом, томлённым на огне рыбьим клеем, острым настоем трав.

Потолочного настила в мастерской не имелось, а прямо в скатах крыши, сквозь проделанные окна, заложенные слюдой, виднелось солнце. А вот самое чудо возле окна в стене — так это две медных пластины сажень на сажень размером, выгнутые, чтобы ловить солнечный свет от окна и подавать его куда требуется! Зеркала! И цена им в половину любой московской улицы али целого посада!

У Мастера льняные повязки с краткими православными молитвами держали на лбу длинные волосья.

Проня поклонился и стал осматриваться. Книжник коротко поговорил с Мастером. Тот шумнул подмастерьям, чтобы вышли на улицу и из каменной ниши вытащил плоский дубовый сундук. Поставив его на большой рисовальный стол, он поманил к себе Бусыгу:

— Папирус знаешь?

Бусыга глянул на книжника, в смущении помотал головой.

— Египетская бумага, — пояснил Мастер. — Древняя больно вещь, а оттого — слабая на прочность. — Он раскрыл широкий и низкий сундук нерусской работы и даже не арабской, осторожно убрал сверху льняную ткань, промоченную острой и едкой настойкой из трав.

Первым на стол лёг лист папируса, рисованный такими яркими красками, что Бусыга прикрыл левый глаз. На листе, будто в живее, стоял диковинный и вельми страшный зверь. Тело его покрывали толстые, тяжёлые пластины как бы из железа, но цвета серости. Глаза горели красным огнём. Рот открыт был для кусания, а во рту торчали огромные и тупые, как пеньки, белые клыки. На морде страшилища, пониже лба, торчал огромный, кривой, будто сабля, рог!

— Это сказка, — подрагивая правой ногой, сказал Бусыга. — Одного рога ни у кого не бывает. Бог дал всем по два рога. На тот случай, ежели один сломается. Возьми хоть быка...

— Помолчи уж, бычий знаток, — оборвал его княжий книжник. — Гляди далее!

Оказалось, что возле передней ноги неведомого зверя лежал маленький чёрный человек. Мёртвый. Второй такой чёрный человек доставал зверюге только до колена ноги и пытался тыкать в зверя острой пикой. Внизу рисунка виднелись три закорючки, Бусыге смутно знакомые.

— Письмо египтян. Священное для нас письмо. Написано — «Носорог, зверь Африки».

Мастер отодвинул рисунок и достал второй лист из сундука. На нём древний краскомаз изобразил такую бредовую картину, что Бусыга прыснул смешком.

— А по шее? — спросил княжий книжник.

На листе возле высокого дерева стояло уродливое животное. Если бы не его очень длинная шея, то Бусыга мог бы сказать, что это олениха. Но у того животного с длиннейшей шеей рожки имелись. Маленькие, на самом затылке. А концы рожек закручены в шарики. Шарики-то на рогах зачем? Животное с длинной шеей объедало листья с высоченного дерева. А внизу опять стояли закорючки. Мастер прочёл: «Жираф».

Бусыга сказал, едва удерживая смех:

— Я в зверя единорога верю, ибо то есть наш зверь — конь со святым рогом во лбу. А в такую шею я не верю!