— Вот это серебро я бы десять лет по каждой осени отдавал бы казанцам. Но ты, Менгли, его бы не получил. Прячет себе Казань часть моих датошных денег. А они — вота! Вот сколько за десять лет спрятали бы от тебя казанцы клятые!
Менгли-Гирей раскрыл один мешок, сунул туда руку, вытащил горсть чешских талеров. Из второго мешка вынул тоже горсть монет, но с клеймом ганзейского союза — рейхсмарки.
— Тута в каждом мешке по двести рублей. Всего, значит, двадцать мешков дарую тебе. Да бадьи изумительной работы. С ковшами! — завертел в четвёртый раз разговор Иван Третий.
— Рублей? Ты же говорил, что гривен! Гривна тяжелее рубля!
— А ноне что на рубль, что на гривну, одинаково товару укупишь! — защищался Иван Третий. — Или ты, Менгли, только жидам веришь? Только они деньги вешают на весах! Так ведь почему вешают? Чекан у денег дурной! Один талер весит на золотник тяжельче другого. А другой — легче. Жиды на разнице чекана и творят воровство!
— Мы не жиды!
— Верно. Сыпь деньги назад. С тобой мы не сошлись, пора мне катить обратно, на Русь... Эй, охрана! Заберите деньги!
— Э-э-э! Князь Ибан! А пошто деньги берёшь назад?
— Отдам казанцам. А тебе их вёз, чтобы доказать, сколько денег ты бы поимел ежегодно, если бы договорился с великим султаном, что вместо Казани станет дань Москва собирать... Ну, хочешь, возьми с каждого мешка по одной монете. Потом, когда казанцы тебе дань для султана привезут, сравнишь. Увидишь, о чём я тебе в очи твои толковал беспутно половину дня!
Менгли-Гирей потянул все мешки к себе. Но как ухватишь такую гору серебра двумя руками? Заверещал:
— До великого султана пока доползёшь, много рублей надо отдать визирям да ещё и жёнам султанским!
Иван Третий тянул мешки к себе:
— Аманатов, сынков моих, убьют, если явлюсь назад без денег!
Менгли-Гирей махнул своим людям:
— Шкуру сайгака и писца сюда!
И ведь написал, хан крымский! Написал казанскому хану, своему родственнику, что получил от великого князя Московского четыре тысячи рублей в зачёт дани, ибо четвёртая жена великого султана вот-вот родит и надо ей преподнести значительный подарок. Почти на три года тем письмом хан лишал Казань московского серебра! Хорошо подавать вино в серебряных бадьях!
Четвёртая, и весьма любимая, жена великого султана, об этом ещё позавчера узнал крымский хан, неделю назад скинула плод. Но плод был! И где тут подлая ложь?
— Так, хорошо, — разулыбался Иван Третий на арабские красные знаки письмовника. — А когда же казанцев пойдём бить?
— Только не этой зимой! — испугался Менгли-Гирей. — Через год и пойдём. Ага?
— Нет, — не согласился Иван Третий. — Я же тебе который раз толкую! Если нонешной зимой пойдём, то всё имущество тех казанцев, которые побегут, твоё! А уж там серебра! Не мерено, поверь мне! Ещё от хана Батыя осталось! Но русских купцов и русских рабов ты смотри не трогай!
— А они тоже побегут?
— Ко мне же побегут, обалдуй!
— Не ругайся, Ибан-кнез. Мне и моим родам твоё дело выгодно.
— Вот спасибо тебе, великий хан, спасибо и я уже поехал... — Иван Васильевич поднялся с кошмы, потопал ногами (попробуй посидеть, загнувши колени в стороны).
— Э! Э-э-э! А две таких бадьи с тем же вином? И с ковшами? — уточнил крымский хан. — Будешь мне возить?
— Ну, бадьи с вином — это не дань. Это мой тебе подарок. Будут тебе подарки, хан Менгли! Друзья ведь отдариваются, нет? Ведь ты мне — тамыр?
— Да, так. Тамыр я тебе, — прошелестел хан. — Пять косяков коней тебя завтра догонят на дороге. Мой подарок. Тебе он люб?
— Любо мне десять конских косяков, — ответил Иван Васильевич, сходя с ковра.
А сам мысленно бил себя по лысой голове за те словеса. Кони — это хорошо. На Москве коней мало. А вот где мешки взять, полные серебряной монетой? А где на огромные серебряные бадьи серебро искать? Если псковские купцы сходят мимо Индии али сгинут, тогда что? Одно тогда останется дело — нежеланное, не ко времени, но по деньгам верное: Новгород!
Иван Третий свистнул. Его люди отошли от костров к своим лошадям, некоторые качались. Опились бузы крымской[43], не утерпели!
* * *
Когда русский отряд перевалил за бугор и спустился в низину реки Дон, Менгли-Гирей велел сотнику своей личной охраны скакать к ногаям. Отбитых у калмыков коней ногайцы продадут за серебро мигом. Две тысячи кобылиц погонит завтра Менгли-Гирей на зелёные луга Бахчи-Сарая. Две тысячи кобылиц всего-то за двести серебряных рублей! Лошади станут давать молоко, а бабы утолокают молоко в кумыс. Эх, кумыс, вечная пьяность в голове! И всего-то за двести рублей московским серебром!
А пять сотен самых негожих кобылиц, малодойных, его пастухи отгонят завтра к посольскому каравану московского князя. Московиты кумыс не пьют. Им какая разница, что за лошади?
Застучали у белой юрты копыта крепкого коня. Менгли-Гирей поднял глаза. Перед ним крутился на большом княжьем битюге здоровенный монах — книгочей из свиты великого князя Московского. Монах нагнулся с седла к воняющей мочой голове крымского хана:
— Великий князь Московский, две просьбы забыл тебе передать, великий хан...
— Говори! — пьяно махнул рукой крымчанин.
— Ежели услышишь, что у нас на севере скоро маленькая война почнётся, так чтобы не лез в наши пределы. А лез бы ты через Киев в пределы литвинские. Там будет пусто. Войска литвинские побегут противу нас стоять на севере у Великого Новгорода. Маленько разживёшься грабежом литвинских городов.
— Джаксы. Вторую просьбу говори...
— И, ел емень тар бек![44] Вели, чтобы нам дали кобылиц молодых, справных, удоистых, а не бабушкины слёзы! Не то московский государь обиду на тебя поимеет... Гойда! — и тяжёлый битюг тяжело пошёл в намёт, догонять своих.
— Опять обворовал меня Иван... — прошептал в сияющий бок серебряного ведра Менгли-Гирей. Там виднелась его кривая пьяная рожа. — Отдать придётся Ибану Базилевсу пятьсот хороших кобылиц...
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
— Ногаи донесли мне, что был ты, Ивашка Московский, у моего брата, у крымского хана. Зачем ездил? Меня дразнишь, да? — Казанский хан сидел на своём троне, увезённом из города Бухары ещё внуком Чингисхана, самим Бату-ханом, почти двести лет назад.
Перед троном стоял Иван Третий, великий князь Московский. А попробуй не стоять перед древним персидским троном! На нём ещё цари русов сидели, когда держали под собой Персию и Византию! А этот, который сидит сейчас там, наверху, и бормочет по-своему, он кто? Так, грелка для великого трона...
— Мен сен баламыс ба, айналайн... Казани Коган[45].
— Ты, Ивашка Московский, говори по-русски! Иначе мой толмач зря деньги станет получать.
— А чего тут говорить? Вот. — Иван Третий рассупонил польский кунтуш[46], достал свёрнутую шкуру сайгака с арабскими письменами и сунул назад себя, зная, что ханский толмач там.
Толмач живо и вслух прочёл грамоту крымского хана. Особливо выделил голосом, что четвёртая, любимая, жена Великого султана вот-вот родит и нужно ей делать подарок.
Услышав про роды султанской жены, казанский хан, родом сам от внука бухарского эмира и кыргизской бабы, соскочил с трона и пробежал вокруг Ивана Третьего:
— Мне, вперёд Крыма, почему не дал знать о такой счастливой вести?
— Ну, потому, что ты бы на Москву навалился, стал денег требовать на подарок мимо дани.
— Собачий хвост!
Иван Третий, великий князь Московский, переступил с ноги на ногу. Они, татары, от малого умишка думают, что это очень обидно, когда тебя называют «Хвост собаки». А это просто весёлая подначка арабов, дразнящих тех, кто пашет землю в одиночку. Собака всегда бежит впереди своего хозяина, виляя хвостом. Ибо понятно, что впереди может выскочить волк или, не приведи бог, татарин. Тогда верный сторож гавкнет, а пахарь тут же достанет топор или боевой лук.
