Рано утром гетман Константин Острожский долго водил подзорной трубой по пустому полю, стоя на самой высокой башне Смоленска. Ушли русские! Сбежали! Его подстолий, правая рука гетмана, нетерпеливо говорил:

— Пане гетман! У москалей пушки! Они с ними идут в день всего по двадцать вёрст! Вели выслать вдогон конницу. Порубаем всех. Слава будет!

— Ты русских видел, ты русских знаешь? Они у татар сто лет учились против нас воевать.

— Это как же так?

— А вот так. Идут они, пятятся потихоньку, а ты за ними с сабелькой наголо да задрав штаны, торопишься...

— А задрав — зачем?

— А мешают торопиться... И вот ты их догнал, вот ты их сейчас и порубаешь. И тут с обоих флангов заходят на тебя полков по десять конницы и позади тебя — тоже конница. Татарская. И вот тут штаны тебе уже вовсе не нужны. Ничего тебе не нужно.

— Это почему? — обиделся подстолий.

— А на што штаны телу без головы? ... Вели выслать в стороны по десятку улан, пусть проскачут к Ельне вёрст на десять. Да мне кого-нибудь словят, языкастого...

К вечеру того же дня уланы привели к гетману двоих калик перехожих. Русских, в драных одёжах, старых и немощных. Оказалось, идут они через Смоленск на Киев поклониться Святой Софии и возле неё упокоиться.

Гетман велел подстолию, чтобы принёс католическое распятие. Калика, тот, что ещё хорошо видел да языки знал, покачал головой:

— Нет, пан добродний. Мы на Смоленском соборе кресты православные видим, запах ладана отсюда чуем. Мы в ту сторону помолимся. А католическую приправу с крестом убери, она нам душу чернит. — Калики встали на колени, точно повернувшись в сторону Смоленского собора, начали креститься.

Гетман вынул из сапога плётку, саданул по спине старика помоложе:

— Запорю насмерть, схизматы чёртовы, ежели тотчас не скажете мне, сколько войска у Данилы Щени!

Старец, кому крепко досталось плёткой, поднялся с колен, печальными глазами посмотрел на гетмана Острожского:

— Счёта мы не знаем, но на привалах слышали, что под городом Ельней у русского воеводы Щени начинает собираться понемногу дворянское ополчение... Самое никудышное. Может, к осени наберут тысяч десять. Двадцать тысяч на Руси нынче не прокормить... Видишь, мы уже побираемся и умирать идём?

— На тех ополченцев смотреть смешно. У них всё оружие — дедовское да копья времён Батыя. Кони под ними крестьянские, — вмешался слепой старец. — А пушки у воеводы есть, мы их встретили вчерась. — Слепец, не переставая креститься, попросил: — Великий пан! Дай копеечку! Два дня не ели!

Тут вмешался гетманский подстолий:

— А чего же вы позавчера, у своих, у русских, не попросили копеечку? Или хлеба? Мимо же шли?

Слепой старик дождался, пока на звоннице Смоленского православного собора ударит первый колокол. Последний раз перекрестился, тяжело охая встал, потом хмуро ответил подстолию:

— У них у самих жрать нечего... Всё окрест разорено. Война... Пойдём мы, пане гетман. Нам Киев надо увидеть по обету, чтобы благоверно помереть.

Гетман Константин Острожский радостно саданул плёткой по голенищу своего сапога, быстро прошёл через сени, в дом. Подстолий сунул в котомку слепому старику несколько медных монет и тоже скрылся в сенях.

Калики перехожие вышли со двора и повернули в сторону от собора, на край города.

— Больно саданул сволочь Острожский? — спросил слепец, доставая монеты и совершенно зрячим образом их пересчитывая.

— Больно не больно, а дело наше, Никола, сделано. Обманули злыдней. Пора бы и корчму найти.

— Этот гетман самый злейший наш вражина. И самый опытный. Он, верно, тоже послал в наши пределы каких-нибудь нищих. Или беглых. Считать нонче умеют все!

Два «польских купца» и шестеро «цыган» под утро на телегах вернулись от Ельни и доложили пану гетману, что двести стрельцов Данило Щени и двадцать пушек с припасами (а припасов-то на пять выстрелов), остановки в Ельне не сделали, пошли далее, к малому городку Дорогобужу.

— Там река есть, — пояснил один из «купцов». — То ли Сельня, то ли Ведрошь. А в трёх верстах от неё течёт другая река, не знаю, как называется. Вот они, русские, там и обустраиваются, меж двух рек. Ополчение сборное...

— Кони под вояками старые, умученные, крестьянские кони, — встрял старый цыган. — Кормятся от поля, траву жрут прямо с корнем...

— Один наш человек, литвин — прислужник у дворянина. Велел передать, что ополчения собрано всего чуть больше десяти тысяч дворян, ибо по деревням да сёлам больше зерна на прокорм нет...

Шпиги литвинские получили по русской полтине каждый и ушли, довольные.

Гетман распорядился подстолию:

— Писца мне!

В ранний час, когда солнце показало свой край над городом, по письменному приказу пять с половиной тысяч литвинского войска да с ними полторы тысячи конницы двумя колоннами двинулись на Дорогобуж. Везли немецкие и шведские пушки, сорок штук, да десять орудий сняли со стен города.

В самом Смоленске гарнизонной стражи, вместе с пушкарями, осталось триста местных ополченцев. К обеду к воротам города примчался гонец от Киева, свалился у запертых ворот Смоленска. Ему влили в рот жидовской водки, спросили, чего он так торопится?

— Окрест Киева двадцать тысяч казаков и казанских татар! Где гетман? Пускай поворачивает войска на Киев!

С западной стены города сбежал пушкарь, глаза выпученные:

— Казаки!

Неспешно вкруг Смоленска двигались казаки вперемешку с татарскими лучниками. На главном православном соборе города вдруг забили, заиграли все колокола разом. В той несметной и жуткой лаве, что обтекала город, половина конников сняла шапки, стала креститься. Татары вынули луки и послали по пять стрел в город.

Через неделю в Европе стало известно, что на Митковом поле, у реки Ведрошь, сорок тысяч русских войск за полтора часа лишили короля Александра самого сильного войска, а заодно оставили литвинскую армию и без гетмана Острожского...

Потом победители двинулись на Литву, к пограничным городам. Казачьи полки и крымская конница переправились через Днепр и встали у города Новгород-Волынский. За ними остался вокруг Киева угольно-кровавый след. Польша пискнула и на сейме перестали орать.

А коней крестьянских под ополченцами никто так и не видел! Кони были рослые, сытые. И ополченцы тоже рослые, сытые, при крепких пиках и острых саблях. И сильно злые. «Против такого войска воевать — себе грыжу наживать», — передавали потом по литвинским да польским землям последние слова гетмана Острожского.

Русское дворянское ополчение раньше, бывало, как август месяц, рвалось с поля по домам. А тут — никто! Тяжелораненых увезли, а дворянские полки растеклись повдоль всей границы с Литвинщиной, между делом прихватив себе Чернигов и ещё с десяток городков и стали там обустраиваться на зимние квартиры.

— Русские свиньи! — демократично ораторствовал на сейме пан Заболоцкий. — Забыли, как надо культурно воевать! Зимовать они собрались! Будто татары расселись на нашей земле...

Король Александр стукнул по столу чугунным молотком по железному блюдцу. Сказал мрачно в наступившей тишине:

— Русские полки расселись уже на своей земле. Треть жителей нашей страны да с третью земли перекинулись под руку Ивана Третьего. Давай, пан Заболоцкий, иди, мани их обратно...

Сейм, больше сотни шляхтичей, зло заворчал на королевские слова. Король Александр выругался по-русски:

— Я чуть не из милости просил у вас дозволения дать мне построить маленький домашний храм своей жене Елене...