— Вижу, — шепнул в ответ Нарбутович. — И даже удивлён, что народ московский так крепок телом. Будто ратники личной охраны великого князя, а не народ, завалили, аки зверя, нашего Божьего слугу.
— Ратники тебе что — не народ?
Великая княжна Елена Ивановна обернулась к ругающимся, нёсшим венчальные короны:
— Блюдите!
Шедшие позади брачного хода монахи громким, слаженным хором затянули полагающуюся моменту молитву.
* * *
Лавочники на Красной площади, на другой день по восходу солнца явившиеся отпирать торговлю, все похмельные и весёлые, вдруг очумели. Половину площади запирал плотный строй стрелецкой тысячи. Четыре полка стояли коробом вокруг Успенского собора. Расстояние от стрельца до стрельца — сабельный мах.
— От же етива Масленица! — шепнул своему соседу, Калашнику, мясник Проворыч. — Казнят кого али как?
— Окстись! После вчерашнего венчания — какая казнь? Три дня не прошло...
— Слышь, Калашник, точно, три дня не прошло. — Проворыч остановился в двух шагах от огромного стрельца в зелёном кафтане. — А это Лукича, кабатчика, сын. Мишка. Здорово, Мишка!
— Проходи, купец, не велено! — густым, горловым шёпотом ответил Мишка. — А то бердышом!
Калашник очумело глянул на Мишку-стрельца, покосился на окна Грановитой палаты. Везде тишина, ни огонька!
— У тебя лавка будет подалее отсель, — сказал Проворычу Калашник, — пошли к тебе, а? Выпьем. Я прихватил баклажку.
— Пойдём. У меня там медвежий окорок закоптился поди... А то чего-то тут...
Под свирепым глазом Мишки-стрельца купцы завернули на сторону, к мясным рядам. Сын кабатчика им тихо-тихо шепнул во след:
— Дядька Проворыч! Игумен Волоцкий у государя гостит! Прости...
Вот пошто народ московский на Красную площадь лаптей не ставил и носа не казал: игумен Волоцкий на Москве, у государя!
* * *
—Давай, Гавриил, рассказывай. — Иван Третий игумена звал только Гаврилой, монашеское нерусское имя ему претило...
Игумен Волоцкой обители сел вольно, достал тетрадь самошитую, большого размера, открыл читать.
— Брось, говори так. Верю!
Игумен положил тетрадь под руку Ивана Третьего, заговорил тихо, душевно:
— У них, у Марфы-посадницы, всё расписано, как у греков в Евангелии. Мишка Олелькович, ейный ближник теперя, как бы личный посол от круля литвинского, когда я отъезжал по твоему зову, как раз тоже свадебное предложение сделал Марфушке, курве окаянной.
— Этот стервец станет мужем Марфы?
— Да не так, великий государь. Она, вишь ли, всё кочевряжилась насчёт возглавить заговор против тебя, так Мишка Олелькович от имени зятя твоего, Александра литвинского, сделал ей предложение принять в мужья литвинского князя фамилией Манасевич. Тому уже скоро семьдесят лет, так чтобы Марфа, по быстрой кончине того мужа, стала при статусе. Это значит, когда они... жидовствующие, оторвутся от тебя, от Москвы, то Марфе бы сесть на Новгород полным чином литвинской княгини. Будто как в летописях, когда на Киеве сидела Ольга-княгиня...
— Никакой Ольги на Киеве не сидело! — взорвался Иван Васильевич. — Тоже ослы, греческим воровством записали сказку про Ольгу! Древлянских послов в яме засыпала, других послов в бане пожгла, город древлянский птичками запалила...
— Да погоди ты, великий государь, хаять летописи!
— Нет, я всё же выпью! — Иван Третий грохнул рукоятью кинжала по пустой медной тарели на столе.
Загрохотало так, что гридни, сунувшиеся в палату, затряслись — и половину стола заставили.
Игумен Волоцкий опрокинул в рот малый серебряный кубок водки, крякнул:
— Мои люди в ближнем окружении Марфы-посадницы...
— Курва она и более никто! — рассвирепел великий государь.
— Мои люди покрали у неё некоторые бумаги, а некоторые переписали верно и без лжи. В тех бумагах...
— На стол мне те бумаги!
— Уже лежат, не видишь тетрадь?
Как не беситься государю? Ещё отец его, Василий, прозванием Тёмный, ухайдокал мужа этой поганки Марфы за то, что тот почал ту замятию противу московской власти на Новгороде. Василий даже татар подкупил обещанием удвоить дань, если они не полезут разводить Москву и Новгород. Он татарам, конечно, врал, но как же быть, ежели от Москвы уходит земля, по которой все купецкие товары идут в католические страны? Москва всю свою историю жила посредничеством в торговле и защитой купеческих интересов. Отобрать у неё этот кус — и загнётся Москва!
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Иван Третий по кончине отца своего Василия Тёмного имел долгий разговор со старым купцом Матюшкой Избытковым. Тот и обсказал молодому великому князю все выгоды стояния стольного города Москвы на сей земле, именно в сём месте. На месте древнего табора Мосокава, где имели отдохновение те роды и племена, что уходили с боями из Второй русской империи, из Византии.
Он же, Матюшка Избытков, поведал, и откуда взялся на Новгороде мужик именем Исаак Борецкий.
— Полукровка он, жидовская кровь пополам с поляцкой юшкой...
Матюшка Избытков уже шесть десятков раз видал зиму, а всё торговал, да торговал праведно. Ему можно было верить.
— Тот Борецкий записался на Новгороде купцом, — продолжал рассказ Матюшка, — поскольку сидел при деньгах, и немалых. Конечно, не при своих деньгах. Сам не торговал, а держал торговцами нанятых людей. В лавках его казали товар и брали деньгу новгородские люди. А возили товар из неметчины да литовщины — неруси. Так и поднялся тот Борецкий тихой сапой от малого купца в большие посадники...
Должность посадника встала полукровке Борецкому в расход на две тысячи гривен. Того купить, этому поклониться... Огромные, нешуточные и неучтённые деньги! Но на Руси издавна деньги — грязь, а люди — золото. А про посадника Борецкого все знали, что поверху его — золото, а по нутру — грязь!
Чтобы избыть худую молву, взял тогда Борецкий за себя в жёны дочь воеводину — Марфу. Та уже в четырнадцать лет познала и ласки, и таски. В пятнадцать родила Борецкому сына Федьку. Он, Федька, ныне воеводой на Новгороде. Потом уже, будучи при власти, тот Борецкий пристроил в Новгороде полного жида Схария своим личным казначеем при торговых делах.
— Твой отец, великий князь, за то извёл Исаака Борецкого, что тот открыл католический костёл в Нове Городе для иноземных купцов. Так положено во всех странах. Только в том новгородском костёле, в тайном приделе, читали богопротивную книгу названием «Тора». И такую же невместную книгу названием «Библия»! И новгородских людей тайно на те чтения собирали. И про будущую жизнь, весёлую и безвластную, песни пели, Соломоновы. Не успел твой отец всю правду из паскуды Борецкого вынуть! У Еськи при себе яды были, зашитые прямо в воротник рубашки. Он, сидючи в яме, тот свой воротник пожевал, с-с-сука, и от гнева твоего отца беспыточно ушёл... А Марфа, жонка евонная, стало быть, затаила на Москву и на твой род злобу гадючью. Ещё бы не затаить! Торговать она не умела, а тут жиды поляцкие поднесли ей подарок: опись долгов её муженька, Борецкого, им, жидам ляхотским. И долгов тех оказалось на пять тысяч гривен... Я, великий князь, купцом долго состою. Везде побывал. И во всех землях тех жидов клянут нещадно. А они как крысы. Крыс ведь сколько ни бей, те множатся. Ну, предложили жиды Марфушке подлой такую выгоду: мол, долг спишем, ежели выведешь Новгород из-под Москвы. Денег на то дадим... А дальше чего рассказывать? Ты всё понимаешь дальше. Не маленький...
— Крысы, говоришь? — Молодой князь поднялся, заходил по деревянной светлице. Отсюда, из этой светлицы, его отца, Василия Тёмного, выносили в последний путь...— Про крыс я понял... Надо бы отца помянуть...
— Отчего бы великого князя Василия не помянуть?
Матюшка Избытков хватанул тогда, перекрестившись, полную чару марийской араки — молочной водки — и не поморщился. Здоров был купчина! Закусил, заговорил душевно:
