— Быть по-твоему, великий государь... Быть по-твоему... Быть мне митрополитом...

Из тайного придела Успенского собора вышел к алтарю, к беседующим, настоятель главного собора Москвы. Тихо сказал:

— Извини, великий государь, от Мишки Шуйского спешное донесение. Взяли людей Схарии. Которых он ждёт. Люди, три франкских купца, посажены во вторые хоромы Шуйского. С уважением и довольствием, как будто послы.

Великий князь неспешно поднялся со скамьи. Повернулся свежим, помолодевшим лицом к настоятелю:

— Там я велел возы со съестными да винными припасами к тебе во двор завести...

— Завезли, великий государь, я припасы прибрал в подклети...

— С ближних храмов и монастырей я тебе велел собрать... — Уже приехали, великий государь, попы да игумены, собраны здесь, у меня.

— Тогда на завтра, после заутрени объявляй Собор. Выберем митрополита на Русь Святую.

Иван Васильевич скорым шагом вышел из Успенского собора на крепкий мороз — как был, без шапки, без рукавиц. Рота немецких рейтар, державшая Успенский собор в тесном кольце, разом повернула головы на высокую фигуру — нарушение обычая и устава. Чего делать-то?

— Отворить Москву! — зычно проорал великий князь.

Отворить-то Москву отворили. Езжай куда хочешь и вези чего хочешь. Но на южных порубежьях Великого княжества так и стояли зимним постоем данияровские нукеры, да кружила вокруг московских посадов конная рать чёрных клобуков Эрги Малая. А все дороги на Запад так и остались под приглядом молодых да задиристых стрелецких отпрысков. Туда и сюда русские люди ездили опять запросто, а приходилось всем оружным заставам платить; платить понемножку да полегошку, а выходило по лукошку!

Крестьяне из тех волостей, что оказались под зимним постоем данияровских татар, а весной без семенного зерна, скота и без птицы, крепко помолились и отправили выборных в Москву. Те тайком, лесами да болотами, пробрались к Симону, к новоизбранному митрополиту всей Русской земли. Идти к великому князю Московскому, которого уже прозвали по всей земле «Грозным», им, выборным, до страха не хотелось.

Митрополит Симон принял ходоков на широком подворье Успенского собора. Сидел на простой скамье, в чёрной, кое-где латанной рясе. Кормил голубей... Солнце уже поворотило на весну, ноздрястый снег таял, по двору виднелись проплешины сырой, оголённой земли. Земля солнцу радовалась, исходила тихим благостным паром.

Читать жалобную бумагу крикнули молодого служку. Тот начал:

— «Великому и святому митрополиту...»

— Брось, — тихо велел старец Симон. — Читай самый конец. Чего им надобно, то и читай.

— «...и забрали под корм коням всю семенную рожь да ячмень, да всех коров поели, да баранов и коз, и птицу...».

— Стой пока, не спеши. — Патриарх повёл плечами.

— Зябко тебе, святой старче? — догадался самый смышлёный мужик из ходоков. — На вот, накинь мой армяк!

— Да не то чтобы зябко, а суетно мне. Войско, конечно, стояло правильно, по Указу великого государя, но нигде не прописали вы, во что вам обошлось содержание того войска.

— Дак ведь это... Мы, святой отец, — заговорил в половину голоса тот мужик, что укрыл своим армяком митрополита, — забоялись число выводить. Не наше ведь дело — убыток считать. Наше дело — прибыток с земли добывать. Это даже наши деды и прадеды не считали, за них государевы люди счёт вели.

— В нашей жалобе, — сказал предводитель ходоков, — дворы поименованы по хозяевам, урон ими подтверждён крестом от руки.

— Чернила принеси, перо принеси, — велел служке патриарх.

Тот мигом обернулся, принёс требуемое.

— Во скольких дворах стояли татаре?

Тут мужики разом вскинулись, разом посчитали... Старец Симон кивнул отроку. Тот подставил последний лист крестьянской жалобы, капнул на пустое место красных чернил. Митрополит подвернул на пальце золотой перстень, оттиснул на капле, подписал возле печати: «Быть по сему, воздать всё и всем, отданное на благо сохранения земель отчич и дедич!»

Крестьяне истово молились.

— Матвейка! — сказал служке митрополит. — Немедля повели моим именем запрячь десять подвод да нагрузи туда хлеба, да пшена, да соли. Да возьми ключи от моего сундука, вынь оттуда пять мешков серебра и десять с медной монетой. Чтобы оказалось там деньгой по рублю на жалобный двор, по этой вот, ихней бумаге!

Молящиеся подняли головы и так, с полным изумлением в глазах, уставились на старца Симона.

— Вот государь и расчёлся за свои военные походы внутри княжества, — безмятежно ответил на изумление ходоков старец. — Кесарево — людям, а что Богу... так я сам отнесу. Вот сейчас с вами управлюсь и к Богу отправлюсь.

Молчали ошарашенные мужики.

— А после завтрашнего дня чего у нас будет? — спросил митрополит у предводителя ходоков. — Никак середина весны?

— Равноденствие Солнца, — прокашлялся мужик. — Весеннее равноденствие.

— Ну, так послезавтра и помянете меня, грешного. — Симон подал мужику листы с жалобой, заверенные золотой печатью. Скинул с худых плеч армяк. — Ты, крестьянин, свой армяк-то забери, замёрзнешь по дороге!

На широкое подворье уже выкатились телеги с мешками разного добра, благословенного старцем Симоном. Мужики пошли со двора рядом с телегами, иногда тайком оглядываясь. Старец сидел, подставив солнцу свой лик, глядел на светило не жмурясь.

Трёх франкских купцов, что своим задержанием облегчили московскому люду прохожую и проезжую жизнь, неделю выдерживали на посольском дворе. «Согласно обычаю и ради привыкания к нашим погодам», — так пояснил им высокий, богато одетый боярин, хмурясь и близко к ним не подходя:

— У нас, извинения прошу, ходят всякие слухи о заразной болезни в ваших землях, так что не серчайте на наши действа.

Злиться купцам не пришлось. Каждый день ведро вина подавалось на стол, на троих! А уж поесть гостям несли столько, что приходилось отдавать половину охранным рейтарам. И чего это про русских трындят, что они злыдни бессовестные?

— А когда получим аудиенцию у великого князя? — третий раз вопросил княжеского боярина самый почтенный купец, лицом похожий на армянского, только носом побольше.

— Митрополит Московский вчера представился перед Господом нашим, — перекрестился боярин. — Теперь ещё неделю ждите, — и вышел.

Почтенный купец швырнул жареную куриную ногу во след боярину.

— Один раз он говорит: «Иван — кнез Московский имеет быть на охоте. Второй раз он говорит, что Иван — кнез Московский занедужил на той охоте, много выпил царской водки. Теперь вот кого-то Иван — кнез Московский хоронит! Я такого глумления над своей особой не потерплю!

Двое купцов смолчали. Один, пожилой и весьма медлительный, смолчал потому, что, окромя норманнского наречия, другого языка не понимал. Он поехал в дикую Московию, ибо получил двести золотых испанских дублонов. Кои тотчас, по получению, немедленно отдал этому орущему, ибо должен ему был как раз сто дублонов, да ещё столько же процентами на долг. Ему молчать хорошо — привезут в Московию, увезут, накормят да напоят.

Третий в компании купцов смолчал, ибо он как самый молодой говорить мог только по знаку того, злого и старшего, ложным именем «Мишель де Круаз», а на самом деле — Мойша из Пизы. Молодого франкского купца все звали Зуда, родился он в Новгороде, и там же крещён был как Зуда Пальцин.

Мишель де Круаз продолжал буйствовать:

— Я каждый день требую к себе позвать конюшего или, как тут у них, именем Шуйский! А его не зовут! Что здесь за порядки?

Зуда Пальцин кашлянул, тихо сказал:

— Я извиняюсь, патрон, но вот этот господин в богатых одеждах, что к нам заходит, это и есть боярин Шуйский.