— Можно, — покряхтев, ответил Афанасий Никитин. — Да только русскую купеческую честь в грязь воровства ронять пошто? Ложь в торговом деле, это тебе купчинка, не ложь во спасение по христианскому Требнику...

— А пошто тогда ходит поговорка «Не обманешь — не продашь»? — влез в разговор Проня Смолянов.

— А по то! Говорят так про тех купцов, что жидовские обычаи суют в русскую жизнь. Али про тех, кто от отца принял мелкую лавочку, да так в ней и помирает. Ежели уж торговать, так с половиной мира! — Тут Афанасий Никитин сильно и глухо кашлянул, грудь его вздыбилась. — А если крупно не торговать, так иди паси скотину — пользы больше... Только не воруй! — последние слова Афанасий так и выкрикнул, как сумел.

— Так какого ж рожна ты нам совет даёшь ехать через Китай? — вдруг озлился Проня Смолянов. — Сам учишь крупно торговать и сам же говоришь, что у китаёзов нам раззор!

Афанасий посмотрел на него смиренным глазом, прошептал:

— Через Китай оно будет безопаснее, да и я там как следует не побывал... А вы побываете, разведаете... Попа зови. Худо мне!

Священник сам услыхал призыв болящего и тут же предстал перед ним:

— Какое твоё имя есть?

— Крестили Афанасием... Прозванием — Никитин...

— ...раб Божий Афанасий, прозванием Никитин... Грешен ли ты, сын мой?

— Ох, грешен, батюшка!

Поп неожиданно приподнял полу рясы, вынул баклагу, опять хорошо хлебнул. Водка кончилась. Пустую баклагу поп смиренно поставил на стол.

Бусыга Колодин, открыв рот, смотрел на лядащего ещё миг назад священника. Теперь перед ним читал книгу вполне живой и здоровый человек. От подлого жидовского зелья так говорить не станешь. Значит, сила души в том попе ещё есть. Есть в нём православный стержень! Слава тебе, Господи, безгрешное дело творим!

— Грехи твои, сын мой, сойдут с тобой в могилу и токмо что на том свете откроются. Так что уходи с миром и покоем. Нет ли у тебя каких просьб и пожеланий?

— Есть, батюшка. Возьми вот с этих моих товарищей, купцов псковских, строгий обет... А если они его не выполнят, чтобы их...

— Не выполнят — разорвёт их адская сила! Говори, какой обет надобно держать перед тобой. А вы, отроки, станьте перед отходящим человеком на колени!

Бусыга Колодин наподдал Проне под бок, и оба они упали на колени перед лавкой, где лежал Афанасий.

— А вот пусть дают Божью клятву, что от моего имени передадут царю Московскому письменный извет на эмира Трабзонского да на эмира Тебризского, тот извет, что описал я в своей тетради. Да и на всех тех, кто помешал мне выполнить мой святой обет перед Богом насчёт Индии... Там, на последней странице, вывел я православный крест и своей же рукой приписал своё наставление Ивану Третьему, московскому князю, чтобы он русскую торговлю поднимал... — тут Афанасий заплакал.

Заплакал Афанасий, хотя понимал, что плачется само. Плачется от обиды, что не закончил путь, не поимел денег, да ещё уходит на тот свет должником тверского князя. Тверской князь дал Никитину в займы десять гривен серебром, теперь проклянёт его... Не понимает и никогда не поймёт тот тверской князь, что сотворил Афанасий для торгового дела на Руси.

Вот перед ним стоят на коленях два человека. Псковские они, люди битые да мытые. Значит, святого слова никогда не нарушат. Значит, можно им вручить тетрадь, за которую он, почитай, жизнь отдал. За тридцать страниц — жизнь! Эх!

— Согласные вы, псковичи, дать слово обетованное купцу Афанасию Никитину перед отхождением его навечно в мир иной?

Бусыгу от неожиданности передёрнуло. Плечами вздрогнул. А Проня ничего, только прогундел:

— Согласны... Согласны, вот те крест святой поцелую! Бусыга и Проня поцеловали протянутый священником крест.

— Ну, давайте, отойдите туда, в уголок, а я исповедую отходящего...

Священник достал откуда-то стихарь, стираный-перестираный, накрылся стихарём, накрыл и лицо Афанасия Никитина и стал что-то скороговоркой спрашивать. Афанасий односложно отвечал. Сколько бы ни прислушивались к бормотанию псковские купцы — ничего не понять. Наконец священник откинул стихарь, протянул к губам Афанасия серебряный крест, Афанасий тот крест три раза облобызал.

Священник неожиданно ругнулся муромским чёрным матом:

— Елея не найти! Страна стала, тоже мне, Смоления! И водка тут жидовская! Есть чего русское?

Бусыга Колодин тут же сунулся в свой мешок, достал пузырёк из обожжённой в печи глины:

— Там льняное масло. Оно тебе, святой отец, по нраву?

— От же как! Теперь, Афанасий, раб Божий, отойдёшь со всем обрядом, даже с елеем!

Поп капал из пузырька жёлтое льняное масло на палец и прямо пальцем выводил кресты на лбу, на руках, на ногах лежащего купца Никитина. Проня Смолянов заметил, что Афанасий и правда отходит. Голые ноги тверского купца стали заметно синеть.

— Всё, отец святой, всё! Иди, родимый, иди! — чуть не в голос закричал Проня.

Бусыга же молча выгреб из армяка малую пригоршню арабских серебряных монет, высыпал на ладонь попу, сказал тихо, но жутко:

— Пытать тебя станут — молчи, что купчина Афанасий в Индиях бывал. Говори, у арабов в плену сидел. Заболел и помер.

— А на дорожку глотнуть?

Проня ухмыльнулся, тут же, в дверях, сунул священнику недопитую им да Бусыгой баклагу жидовской водки.

Недолго поп нёс водку. Не успел и приложится. Во дворе его тут же взяли в оборот и принялись бить литвинские уланы. Поп не кричал, не рвался назад в хату. Вцепился только в крест православный, да так с крестом в худых руках и упал.

— Когда холопы ваши в эту хату меня волокли, — заговорил вдруг со смехом Афанасий, — не могли башками своими помыслить — как нести? Ногами вперёд или головой? Пока ворочались да лаялись меж собой, так я успел тетрадь свою вон под тот столб приворотный сунуть. Тот, что по левую руку стоит. Сейчас сюда прибегут, станут меня пытать, так оборонять меня не суйтесь. Здоровье своё охраняйте. Русскому купцу в этом мире здоровье ой как нужно...

Литвины обшарили бездвижного попа, бросили наземь кулём и стакнулись кучей, решали что делать дальше.

— А что везти в Индию — везите камень янтарь... — опять ровно заговорил купец Афанасий. — Особливо тот, что с жужелицей али с комаром внутри. За тот камень вес на вес получите лалы или топазы, даже алмаз. К янтарю обязательно воску возьмите, сообразно объёму янтаря, а не весу. Обязательно — воску! Ну, идут сюда. С Богом, браты... Погоди, погоди, Проня! Дверь подопри, удержи хоть телом! Бусыга! Подсунься ко мне ухом...

Проня навалился на дверь халупы. Литвины бестолково суетились на улице. Потом вывернули бревно, решили бить бревном в хлипкую дверь.

Афанасий вдруг сухой рукой так крепко ухватил Бусыгу за ворот азяма[13], тот аж икнул.

— Кобылку хороших кровей... хоть махонькую, хоть бы ей и месяца три всего было, а доставьте в Индию. В город Бидар. Запомнил?

— Запомнил, Афанасий. Ты, давай, говори...

— Город Бидар — стольный град государства Бахман. Там раджа — мой друг. Зовут раджу Паранаруш... Кобылку, запомни...

Первым в хату ворвался красный лицом сотник. Злости в нём билось на пятерых. Заорал:

— Где тетрадь подохшего, москальские погани?

— Тихо! — прошептал Проня Смолянов. — Тихо! Ещё не отошёл. И мы про тетрадь вопрошаем. Слушай сюда. — Проня совсем ласковым, почти ангельским голосом, спросил: — Афанасий! Афанасий! Ты вспомни, как жида зовут, что поменял твою тетрадь якобы на лекарственную водку? Ну, как?

Из посинелых губ Афанасия слетело имя:

— Зохер.

— А свой шинок Зохер держит в этом селе? В Ольшаге? Или где?

— В селе Кизичи...

— Кизичи, — повернулся к сотнику Проня, — стоят на этом же тракте, тридцать вёрст отсюда. Скачи, хватай Зохера!

Сотник, гремя саблей, всё же подлез к умирающему да заговорил тоже ласково, берендей поганый: