— Пошто же великий князь так спешно в Крым помчался? — спросил его Бусыга Колодин, подвернувшийся конюшему под руку. — Вроде не тот план имел князь.

— Тебя не спросил, ты обиделся, так? — хищно поджал губы боярин Шуйский, хлопая себя по бокам расстёгнутого по жаре тегиляя[36], ища длинный нож.

— Чего придираешься?! Пошли лучше вина налью. Вино у меня есть кизлярское, ты такого не пил!

Купцам псковским, чтобы не шастали лишний раз по Москве, великий князь выделил для проживания свою конюшенную пристройку, выгнав на лето конюхов жить на сеновал. Будто в защиту псковских купцов от московских лихих людей, а на самом деле — для полного пригляда.

Вымахнув разом оловянную кружку кизлярки — дагестанской чачи, подкрашенной кизиловой ягодой, боярин Шуйский мигом окосел. Тут к боярину и подсунулся Проня Смолянов, неожиданно проснувшийся в душной пристройке:

— Слышь, конюший боярин! А правду бают, что великий князь увёз в Крым наши деньги? Из тех, что собрали псковские люди? Аж четыре тысячи рублей увёз?

Шуйский сморгнул, повернулся к Проне, зло шепнул:

— Ты, варнак! Ты великокняжескую тайну проведал? На кол тебя... — тут он завалился на сено и захрапел.

— Увёз Иван Третий наши денежки в Крым! Взятку увёз Менгли-Гирею! — Проня ухватился за корчагу с кизляркой. — А нас с тобой, Бусыга, теперь заставят те четыре тысячи рублей где хошь там и брать! Или вон, как конюший бормотал — на колья посадят.

— Ты бы спал, а? — Бусыга уронил Проню рядом с храпящим Шуйским. — Без тебя тошно, и в голове тараканы...

Крымский хан Менгли-Гирей дождался середины месяца июня, когда подлый залив Сиваш обмелел и местами высох, и велел гнать свои стада на северный берег Азовского моря. А раз пошли на север стада, пошла туда и крымская конница.

Ногаи да калмыки сначала увидели скот и возрадовались. Их вожделение образумила боевая конница хана. Пришлось ногайским ворам и калмыцким барымтачам[37] отходить к Дону. А оттуда — карамай берши! — двигался на них русский конный отряд. Видать, передовой полк: русские всего одним отрядом не ходят! Да ещё со стягом великого московского князя!

— Алла! Алла! — заорали сотские, и орда ногайцев врезалась в орду калмыков.

Деваться некуда. Зажали кочевников крымчане да русские. Ногайцы стали, конечно, резать саблями калмыков, чтобы первыми кинуться через единственный брод за Дон.

А русские ничего, мирно проехали мимо, на речку Гайчур.

— А-а-а! Хвосты пахарей, собаки! Испугались? — орали из-за Дона ногайцы, обирая убитых калмыков.

Русские, коих оказалась всего-то сотня конников, а не войско, на дальнюю ругань не отвечали и ехали туда, где высоко на шесте колыхался на ветру вымпел ханской ставки...

— Нет, погоди, урускан[38] Ибан-кнез, — заволновался Менгли-Гирей. — Ведь тогда выйдет война!

— Война, она всегда была и будет. А так, вот, погляди. — Иван Третий отодвинул с ковра, на котором они сидели, широкую золотую тарелку с мясом нерожавшей кобылицы, расстелил полотняную карту: — Вот. Ты станешь конно подыматься по Волге на север да встанешь в городке Алатыре. А я со своими пешими отрядами подойду прямо под стены Казани с запада, от Тулы и Каширы. Другой мой отряд рванёт по волжскому льду. Да вятичи зайдут с тыла. Капкан получится!

— Зимой мы воевать не можем, — быстро сказал Менгли-Гирей. — Холодно. Коням травы нет.

— А я распоряжусь твоим коням подогнать обозы с ячменной крупой да со ржаными сухарями, а? Подымись по Волге и встань где прошу. Две недели не воюй, а просто постой на виду у города Казани. Пару недель попируешь у костра — и домой...

— А что я за это иметь буду? — совсем свёл глаза в щёлки Менгли-Гирей.

— Ты уже поимел, друг мой и брат. А вот люди твои за холода и прочие напасти мзду поимеют с казанцев.

— Как так, Ибан-кнез? То к Казани ходи, то не ходи! Как так поиметь, только стоя на виду?

— Но ведь при нашей резне казанцы побегут из города!

— Побегут! — тут же согласился Менгли-Гирей. — Ох как побегут!

— Так пусть твои люди их словят.

Крымский хан совсем зажмурил глаза. Скоро он такую добрую весточку доведёт до своих тысяцких, те передадут её мурзам и абызам[39]. Все роды возрадуются! И молитвы за своего хана вознесут!.. А если крепко подумать?

...Они уже половину часа, если не более, как солнце пошло на убыль, спорили о том, надо ли воевать Казань. Каждый понимал, что надо. Но Менгли-Гирей видел себя, если казанцы выстоят, валяющимся в Константинополе на полу перед Великим султаном Махмудом Белобородым. И на шее у него, у Менгли — шёлковый шнурок. Уже затянутый.

А Ибан Базилевс, урус Ак Сар[40], сильно раззадорился: Казань ему отдай и всё тут! Он и деньгами звенел.

— Тут выгода тебе какая, — в третий раз начал толковать Иван Московский. — Казань с моего княжества берёт пятьсот гривен дани ежегодно. Потом добавляет своих пять сотен и везёт тебе уже тысячу гривен. Ты свои динарии добавляешь и везёшь всю дань в Константинополь бусурманам. Серебро везёшь, не медяки! А ежели я стану собирать общую дань с улуса Джучи[41], то буду тебе возить полторы тысячи гривен! Ты пять сотен из тех гривен станешь тихо оставлять себе...

— Откуда деньги возьмёшь? — сразу сделалось волчьим лицо Менгли-Гирея. — Столько серебра в улусе Джучи нет!

— А вот и есть! — Иван Третий наклонился близко к пропахшей коровьей мочой бритой голове хана Менгли. Он коровьей мочой мазал бритую голову, боялся полысеть. — Казань с меня выжимает не полтысячи гривен серебром, а все восемьсот! Но триста себе прячет! А я молчу! Ибо... — Тут Иван Третий отвернулся в сторону заката, смахнул с век то ли слёзы, то ли пылинки. Шмыгнул носом. — Ибо два моих сына — в аманатах у Казани! Я их пять лет не видел! Не показывают мне подлые казанцы моих сыновей! Может, уже и в живых их нет!

Иван Третий Васильевич нагло врал. Младшие, от Софьи, сыновья его жили рядом с Москвой, в прочно укреплённом городе Владыкине. И только раз в год, на Пасху, их показывали казанским баскакам[42].

Иван Третий снова утёр глаза, махнул своему сотнику. Княжеские гридни осторожно поднесли на ковёр две серебряные бадьи, наливом по два русских ведра в каждой. В бадьях плескалось, источая неземной запах, ромейское вино. И на каждой бадье висело по два серебряных же ковша ёмкостью в чару.

— Выпьем давай, чего Бог послал. — Великий князь зачерпнул вина, один ковш подал крымскому хану.

Тот ухватился за ручку ковша и чуть не выронил — тяжёл был серебряный ковш.

— Нонче пьём с серебра, а даст Бог, возьмём Казань, будем пить с золота, — заманивал крымчанина Иван Васильевич.

На литьё серебряных бадей с ковшами великий князь выделил особому кузнецу пять пудов серебра. Кузнец предлагал замесить серебро со свинцом и тем уменьшить расход, да Иван Третий не позволил. С Крымом до обманного дела ещё далеко. Надо его брать простотой и вроде как глупостью. Пусть пока чуют себя ханами.

Выпили ещё по ковшу красного вина. Менгли-Гирей начал сопеть, исходить потом. Опьянел, бедолага. Великий князь тут махнул рукой, подзывая тысяцкого. Тот, тяжело вминая в землю каблуки сафьяновых сапог, поднёс к ковру два льняных мешка, осторожно поставил перед Менгли-Гиреем. В мешках тонко тренькнуло. Серебро!

Стрельцы меж тем подносили и подносили полотняные мешки, что звенели, лаская ханские уши. Там тренькали четыре тысячи рублей из тех, что привезли в Москву псковитяне после мирного московского похода. То есть три тысячи шестьсот гривен. А на одну гривну на Москве можно купить шесть дойных коров! Холмогорских, вельми удоистых. Естива мерена!