— Мне никто не может велеть! — взвизгнул Махмуд Белобородый.

— Он велел, — терпеливо повторил евнух и секретарь, — чтобы ты не пускал русских купцов в Индию и чтобы ты забрал у них товар — солнечный камень именем янтарь.

— Зови гонцов, — едва сдерживая в себе злость, проговорил Махмуд Белобородый. Он точно был уверен, что его секретарь работает на этих клятых арабов. И он, секретарь, не может любить и уважать своего султана, ибо султан для арабов — полукровка, туркоманская свинья!

Два гонца, воины из племени вазизов, тоже туркоманы, вошли в сад, держась каждый за угол грязного мешка. Они поклонились великому султану и опрокинули мешок. Из него выкатилась, вся обсыпанная мелкой солью голова Бео Гурга.

— Вот! — радостно сказали гонцы. — Велено доставить тебе от арабов, что перекрывают перевал Гиндукуш! — Это главный человек, кому арабы запретили открывать путь в Индию! Его голова очень дорого стоит, великий султан!

Султан Махмуд не стал смотреть на голову человека, которого уже нельзя ни о чём спросить. Он посмотрел сначала на белую розу, потом сорвал красную, уколовшись об её шипы. А уколовшись, заорал:

— К этой голове, собаки, должно быть приложено сто пудов солнечного камня! Вы его украли?.. Вы! Вы! Секретарь, секретарь!

Всего полдня пытали гонцов в Круглой башне на краю Истанбула. Великий султан понимал, что нельзя в покраже солнечного камня обвинить арабов, охраняющих перевалы, ведущие в города Индии. Значит, надо обвинить в этом своих воинов. Но, обвинив гонцов, великий султан не избавлялся от своего обещания положить через год мешки с солнечным камнем к ногам Эль Му Аль Лима! А ведь через месяц Глава всех морей и океанов бросит якоря своего чёрного мусаттаха в гавани Истанбула!

Выход был, и выход, как всегда, очень простой. Пытанных и ломаных гонцов сбросили с Круглой башни. Потом позвали евнуха — секретаря.

— Пусти по базару слух, что мне через месяц нужен солнечный камень, — султан Махмуд Белобородый говорил ласково и нежно целовал красную розу. — Сто пятьдесят пудов солнечного камня из моря Балтики. Я хочу обложить им свою спальню для четвёртой жены. И заплачу золотом.

Через месяц сто пятьдесят пудов солнечного камня были погружены на огромный чёрный корабль мусаттах, принадлежащий лично Эль Му Аль Лиму. Между мешками с янтарём сунули и мешок с просоленной головой Бео Гурга.

Солнечный камень с большой спешкой и с двойным пересчётом гешефта на станбульский базар привезли жиды. Пять человек. Они навсегда исчезли в кривых улицах Галаты[120] ещё до того, как в порт Истанбула вошёл огромный чёрный мусаттах.

Зато новая, четвёртая, жена султана Махмуда Белобородого получила от самого главного арабского морехода невиданный подарок — огромную морскую раковину. Если приложить её к уху, то там сразу зашумит море!

Часа в четыре пополуночи, когда ещё московские петухи горла не драли, во дворе Михаила Степановича Шуйского, со вчерашнего дня — воеводы большого полка, началась сумятица. Конюхи выкатили из сараев три возка, крытых чёрной кожей, да из другого сарая две колымаги немецкой работы, видом как глубокое перевёрнутое корыто, именем фургон. Фургоны те были крыты драным отрепьем.

Шуйский глянул в просвет облаков. Луч восходящего солнца сверкнул по чистому небу, да поцеловал золотые кресты колокольни Сретенского монастыря. Главный колокол будто этого и ждал, ударил. Длинный, тягучий низкий звук накрыл спящий город.

— Всё! — заорал Шуйский. — Дали знак! Выводи!

Из малого потюремного домика в углу огромного подворья, гридни вывели на крыльцо купца из Пизы. Тот зевал, не прикрывая рта. Шуйский отвернулся, он смотрел, как его люди, взявшись по четыре, несут в полотняных носилках три бочки. Носилки тяжёлые: понятно, что в бочках не вода питьевая. Бочки с золотом. Их закатили в первый возок.

На крыльцо вышли и Зуда Пальцев, обрезанный новгородец, и тот, молчун, немец ли, сканд ли. Гридни затолкали обоих в первую колымагу.

— Большую бочку давай, кати! — распорядился Шуйский. — Ту, что воняет? — уточнил гридень.

— Ту! Да поживее! Время не терпит.

Выкатили широченную немецкую бочку, в каких немцы хранят зерно. От бочки несло запахом мочи, гнили и навоза. Её загрузили во вторую колымагу. Шуйский, взяв Мойшу из Пизы под локоток, повёл садиться рядом с воняющей бочкой. Купец вырвался, непонятно выругался и полез в первый кожаный возок, поближе к своему золоту.

— Как ваша милость пожелает, — сказал Шуйский и запрыгнул на кучерское место первого возка. Оглянулся. Щёлкнул длинным бичом да и заорал кучерской клич: — Эй! Бер-р-р-регись! Разбойнички! Гр-р-р-рабят!

Поезд из трёх повозок и двух колымаг вылетел через задние ворота Шуйского поместья, завернул влево и пошёл в сторону Можайского шляха.

Десять вёрст от Москвы отмахали быстро. Кони шли ровно — сытые кони, из шуйской конюшни.

А вот через десять вёрст приключилась остановка. По краям дороги вдруг появились широченные канавы, заполненные водой и уже заросшие склизкой травкой. А впереди, поперёк дороги, виднелся вал из лубяных коробов, видать, наполненных землёй. Позади вала прыгали в малиновых кафтанах молодшие стрельцы из шуйского полка. У некоторых в руках дымились фузеи[121].

Через вал перескочил стрелецкий сотник Колька Смыгин, его отец считался самым богатым стрельцом на Москве.

— Куда прёшь? — заорал Колька, бросая косые взгляды на своего бывшего полковника: мол, правильно ору?

Купец из Пизы немедленно вылез из переднего возка, протянул сотнику большую бумагу:

— Вот, господин стрелец, грамота вашего государя на беспошлинный, безостановочный мой проезд из Московии в польские земли. Так что вели раскидать короба, да мы поедем. Торопимся очень! Торговое дело!

Колька Смыгин снова коротко глянул на «кучера» Шуйского, хмыкнул и ответил купцу с беспричинно обидным лаем:

— В сие время, купец, проезд разрешается токмо что при бумаге с красной печатью! А у тебя, вишь, печать синяя! Заворачивай!

— Как же так? Это как же? — Мойша из Пизы даже толкнул кучера, Мишку Шуйского. — Ты что мне говорил?

— В той стороне уже вовсю идёт война, купец! — громко сказал Колька Смыгин. — Туда со вчерашнего вечера можно ехать только военным людям да войсковым обозам. А ты, сволочь, заворачивай! Кому приказано!

От лубяного вала пять фузей саданули картечью поверх лошадей. Лошади забесились. Шуйский завернул свою чёрную повозку влево, прямо в канаву. За ним тронулись другие повозки.

Здоровенные лошади с храпом преодолели глинистую преграду и вырвались на степную равнину. Колымаги же, запряжённые парно, застряли в грязи широких канав. Стрельцы захохотали. Потом от них кто-то переусердствовал, дал выстрел прямо над колымагами. Кони испугались, дёрнулись и вынесли наконец колымаги из канавы.

Пизанский купец кинулся к Шуйскому:

— Обмануть надумал, да? Сейчас как сыпну тебе в лицо мумийного порошка, всё лицо слезет!

Шуйский отмахнулся от пустой угрозы. Радагор при великом государе испробовал ту заразу на собаке. Собака выпила молока с порошком и попросила ещё. Её даже не пронесло. Обманка, дурно пахнувшая, а не лекарский порошок!

— Садись внутрь быстрее, — шепнул купцу Шуйский. — А то стрельцы ещё передумают. Молодые, горячие, крови ищут и денег!

Купец шмыгнул в повозку, лошади тронулись.