Проня положил на землю лицом вверх маску древнего Бога, встал на колени на жуткие клыки полурыбы-получеловека, начал моление. Молился, правда, недолго. Прочёл «Отче наш», встал с колен, велел бекмырзе держать свечу в правой руке. Достал из костра тлеющую головешку, раскрутил её до появления огня и зажёг свечу. Бекмырзу замутило: не спал три ночи человек, даже от вида горящей ляг ушки начал бы сползать к земле.

Бусыга поддержал падающее тело, потом повёл сотника к его старому коню. Книжник сказал сзади жутким голосом:

— Ставь свечу на седло. Крепко ставь! — его тоже мутило от потери крови.

Сотник кое-как укрепил свечу на луке седла, Бусыга тут же плёткой стал отгонять коня на дорогу в степь. Верный конь противился, ржал, не хотел покидать хозяина.

— Весомая жертва, — сообщил людям Книжник и осел на землю.

Бусыга бросил коня и поволок Книжника к тюкам.

— Ну, говори тайну! — велел Проня.

Бекмырза, как бы очнувшийся от дурмана, вскочил на чужого коня, повернул его вслед за своим, обернулся и крикнул:

— А в стране Син, куда вы идёте, там уже знают, что у вас надо отобрать камень «Солнечного сына»!

Бусыга поднял русский боевой лук, навёл его так, что наконечник стрелы смотрел на три пальца выше головы бекмырзы. Натянул тетиву. Бекмырза оглянулся, по натягу лука понял, что стрела попадёт ему точно в шею.

— Урус шайтан! Кем кара бак![83] У-у-у! — из руки сотника вылетел свёрток, на лету развернулся, сверкнул серебром.

— Не стреляй. — Караван-баши положил руку на плечо Бусыги. — Он печать дарагара выбросил... Считай, всё нам отдал, и даже больше...

Сотник ухватил узду своего коня и так понесся на подъём из атбасарской котловины, что в сторону русского каравана полетели камни из-под копыт.

Бусыга пошёл, подобрал брошенное. Действительно, в его руке тускло отсверкивала печать дарагара, эмира бухарского, большая, восьмигранная, расписанная вязью арабских букв. Книжник поманил к себе Бусыгу. Взял печать левой рукой, повертел, прошептал:

— При случае она нас спасёт... Пока собираемся, пока вьючимся, нарежь мне ровных кусков ткани, да мои чернила подай. Я на те куски поставлю эту печать, а вы рассовывайте их по всем тюкам. Сгодится крепко... — Он опять начал опрокидываться от боли навзничь.

— Стой! Стой! — придержал Книжника Проня. — Зовут-то для Бога тебя как?

— Хоронить... меня... надумал?

Бусыга резнул Проне по затылку. Проня даже не обернулся, продолжал трясти Книжника:

— А, это... хоронить, оно ведь быстро, а помнить надо долго!

— Верно говоришь. Молодец. В миру, в сербских горах, меня звали... Бео Гургом. Золотым... волком... — Он всхрапнул и отвалился на тюки.

— Надо уходить отсюда! — устало сказал Караван-баши. — Сейчас же соберёмся и пойдём на север, по следам караванов эмира бухарского. Этим запутаем следы. А потом, когда дойдём до реки Иртыш, повернём на восток. Возле той реки и зимой можно пройти. Будем жечь костры, пусть верблюды и лошади возле них греются. Другого пути для нас уже нет... На юге нас встретят нукеры эмира, пограбят и зарежут. Что-то сильно дорогим стал янтарь в этом мире...

— Услышал бы про наши беды великий князь Иван Васильевич, пожалел бы нас, — сказал Проня, снимая шапку с бычьими рогами. — Мы теперь для него — главная забота и надежда... Мы теперь его единственная казна!

Про то, что русский караван, ушедший через Китай в Индию, есть его единственная казна, Иван Васильевич точно подумал — когда примчавшийся в Москву от Нижнего Новгорода гонец сообщил ему, что полки, шедшие на Казань, у Нижнего Новгорода встали: ростепель. Так пришла неминучая погибель.

А как всё хорошо начиналось! Древлянские волхвы, жившие в особом посаде при Неглинной реке, неделю гадали-гадали и нагадали великому князю Московскому, что с середины греческого месяца октября установятся лютые холода, реки покроются льдом и можно шагать на Казань...

Сто возов тележного обоза по первому льду успело переправиться через Волгу у Нижнего Новгорода в Бор, где с незапамятных времён собирали дань, казнили и миловали свой народ черемисские князья. Но там обоз государя с голодным воем встретили казанские татары.

Крымский хан по первому снегу честно привёл в Арзамас, где утвердилась его ставка, и пять тысяч самых проголодавшихся своих людей. Через неделю можно было бы и навалиться на Казань. А тут — ростепель!

Вятичи встали со своими двумя тысячами воинов на Вятских Полянах, за три перехода от Казани: дороги перекрыла мёрзлая грязь. Ростепель! Пять пушек утопло, половина пороха и два десятка подвод с ядрами.

Всё! Казанцы со дня на день поймут, что Урус-князь Ивашка решился на невиданное дело — воевать зимой. И почнут выбрасывать во все стороны малые отряды. Налетят, вырежут русских, застрявших в грязи, и попрячутся за стены. Город брать — это не корову доить. Корову можно доить хоть в болоте, она понимает, что так надо. А город — это просто упрямый бык, у которого и рога есть!

— Что, Шуйский, обварился я на этом деле? — зло прищурился на конюшего Иван Васильевич. — И как нам быть? Без славы бросить всю затею и уйти в монастырь?

Шуйский ухмыльнулся, махнул гонцу, чтобы подождал за дверью.

Большие бояре, что сидят теперь по монастырям под крепкой стражей, перед резнёй Великого Новгорода прямо в лицо говорили Ивану Васильевичу, что пора бы тому отойти в монастырь, а оставить править молодого князюшку, Дмитрия Иоанновича. Юрке Патрикееву сразу после новгородского погрома за это башку и срубили! Другие заводчики жидовской ереси ещё сидят по ямам, ждут, когда Казань падёт. Тогда и их головы падут... А тут вот — ростепель! И сам, правда, про монастырь вспомнишь. Получить от Бога такой подарок, как весну в начале зимы?! Эк, ты Русь-матушка! Крепко любишь, да крепко бьёшь!

— Три Арских князя тебя ждут, великий князь, — сообщил Шуйский. — Я ещё месяц назад велел им к тебе прибыть за наградой. Сидят там, в переходе.

Великий князь удивился:

— Никаких черемис я не звал, награды им не обещал! Ты что, сбрендил? Награда... Я на Казань уже выкинул пятнадцать тысяч гривен! Весь «чёрный бор» с Великого Новгорода. Да на войну под Казанью уйдёт столько, да на после войны ещё столько же! Это весь ганзейский займ! А впереди-то у нас, по весне — Литва! Расходы будут просто немеряные! Кто Арских князей звал?

— Я звал, — признался Шуйский. — Я как-то не шибко верю старым волхвам. Они вон накаркали тебе мороз, а тут шуга пошла и скоро, поди, яблони зацветут... Так что я заранее озаботился позвать Арских князей поучаствовать в нашем деле. Сам их награжу, твоих расходов не станется, великий князь.

Иван Васильевич сообразил:

— Оружие им дашь?! Безбумажно и безответно?

— Оно так. И триста дойных кобылиц.

— Ну, Мишка! — рассупонил грозное лицо великий князь. — Потом проси меня чего хошь. Только после Казани!

Арские князья, горная да луговая черемиса, жили вот уже три сотни лет на своих землях, как будто в погребах. Татарам дань отдай и тут же русским дай — тоже как бы дань. Со всех сторон полный затвор! Теперь, когда русские татар вроде перевесили в силе, стало наоборот — дай сначала русским, а потом татарам. Две дани отдай, а сам хоть голый сиди в подполе и жди, кому ещё понадобишься. А оно так и есть: с понизовья Волги набегут гилевщики[84], и тот твой погреб разроют. Вольного народу больно много пригрели Дон-батюшка, да Волга-матушка!

Арские князья вполне здраво рассудили, что надо брать сторону русских. Уж сколько татары русских били, били, да и черемисы татарам в том помогали, а выстояли русские. Выстояли, и вот теперь, судя по всему, начнут бить ответно. Бьют же русские больно и смертно. От их бешенства не откупишься. Лучше быть с ними заодно...