— Дело поправимое! — рассмеялся Иван Васильевич. Перенял ковшичек, полный водки, у калужского воеводы, первым отпил три добрых глотка и протянул тот ковшик Нарбутовичу — допивать.

Нарбутович выпил водку, хотел ковшичек на стол поставить.

— Э-э-э! Нельзя! — прикрикнул великий государь. — Ковш идёт тебе в подарок от меня! Прячь себе в камзол! Забыл, как русские гуляют?

Пока Нарбутович ел разварного осётра и прихлёбывал уху из чашки, Михайло Степанович Шуйский сел напротив него, ласково сообщил:

— Ты не откладывай, присмотри себе поместье под Киевом. Там после наших казаков поместья, поди, подешевели?

— Есть там земля с садами да с пашнями. Пана Гандамира земля. — Нарбутович оторвался от осётра, вытер руки о полотенце. Понял: началась посольская работа.

— А сколько та земля стоит? — спросил Иван Васильевич, недавно сам подписавший бумагу об отпуске домой, в Польшу, без выкупа, калечного князя Гандамира: ноги у того после татарской стрелы не ходили.

— Ну, семья Гандамира просит, если в русских рублях, то три тысячи серебром. За пашню в три тысячи десятин, да за две тысячи пашенных крестьян. А усадьба сгорела — казаки постарались.

— Новую построишь. Главное дело — земля, — хохотнул Шуйский. — Денег на усадьбу ты от нас потом получишь.

Иван Васильевич сделал знак рукой воеводе калужскому:

— Вели прямо сейчас, тайно, из моей казны... Шуйский, иди! И ты тоже... Покажи, откуда вынуть три бочонка серебра и переложить в карету пана Нарбутовича.

Великий государь и посол от Литовщины Нарбутович остались одни. Нарбутович, хоть и выпивший, мысль держал:

— Великий государь! Всем там, в Европе, наплевать насчёт личного долга какому-то жиду в пятьдесят тысяч рублей! То дело и дьявол не разберёт! — Нарбутович перекрестился. — Но как же насчёт долга Еленки молдаванской и твоего бывшего Соправителя — Дмитрия? Все государи в Европе знают, и при том их особые послы присутствовали, что деньги в Европах занимал ты сам! Тут-то как быть?

— А очень просто, — ответил Иван Васильевич. — Моих земель в ваших краях ещё много осталось. И на тех землях живут мои люди. Мне всегда, стало быть, нужен повод, чем Европу задирать!

— Стало быть, опять война?

— Опять. Давай выпьем.

— Давай, великий государь. Теперь всё мне ясно. Отчего бы и не выпить? Только война, она денег требует. А у тебя денег-то и нет — разведка доносит. Как будешь воевать?

— А займу! Пока есть где занять!

В бывшем купеческом лабазе послы увидели длинный стол под льняной скатёркой да бегающих вокруг стола гридней. Посольские расселись, кто где смог. Не ели с утра, в брюхах урчало. Гридни быстро расставили перед каждым но оловянной тарелке и исчезли из зала.

Ждали, ждали... Ни гридней, ни еды...

Поляк, злой и красный, выскочил в узкий коридор, поймал парня, таскавшего по спальным каморкам перины и подушки:

— Где наша еда?

— На тарелках, — ответил парень. — Благословлением государя Ивана Васильевича...

А вернувшийся к утру в посольский дом краснорожий, с утра уже выпивший, Нарбутович принёс с собой указ великого государя Ивана Васильевича, чтобы послам ехать назад. Посольство отменяется до лучших времён, ибо великий государь заболел мелким кашлем.

— Вон там начинается старая дорога паломников из Китая в Тибет, — Тихон-мерген показал Бусыге ложбину между двумя невысокими горными хребтами.

На огромную долину, где русские купцы остановились со своим караваном, слева, если брать от севера, выходил торный путь. По нему и сейчас шли чьи-то два каравана, лошади, верблюды. Паломники из Китая, Монголии и даже от Байкала, шли в Тибет, несли туда свои подарки и просящие молитвы. Кто хотел вымолить ребёнка, кто побольше скота, кто от старой жены избавиться. Стоянка здесь, на равнине перед крутым подъёмом на тибетское плато, была обязательной. Не потому, что так велели Боги, а потому, что надо было запастись топливом.

Проня бегал вдоль отверстий в земле, шахтных ям. На три версты тянулись эти ямы. Иногда вдруг в отверстии появлялась черноволосая голова, выставляла перед собой чёрный от угля мешок. Угольные это были ямы, в них сидели китайцы и долбили чёрный камень. К такому добытчику кидалось сразу несколько людей из других караванов, они отталкивали Проню, потом и друг друга. Совали чумазому копателю две китайские металлические монеты с дыркой посередине и забирали мешок.

Бусыга заметил, что на возвышенности, напротив линии угольных ям, сидит в коляске толстый китаец и черкает у себя на бумажке. Видать, владелец этих угольных шахт считает свою мзду. За ним маялись двадцать китайских воинов, с луками, с копьями... Видать, тем, кто под землёй уголь рубит, денег достаётся только на еду. Надо думать, это рабы. Иначе зачем бы тут воинам маяться?

Подбежал Проня, выругался:

— Не подпускают меня к ямам, сволочи! И все с ножами! Давай, Тихон, налетим на них с твоими стрелками, отберём весь уголь!

— Налететь можно. — Тихон оглянулся на своих мергенов, согласившихся провожать и охранять русский караван. — Только нас здесь просто затопчут. Это паломники. Им только ихний Бог — повелитель...

— Чего делать-то? — спросил у Бусыги Проня. — Может, без угля обойдёмся?

Тихон-мерген покачал головой:

— Нам по старой дороге до города Хара-Хото идти десять дней. Да ещё через ущелье Тысячи Злых духов. Там, говорят, месяц на одном месте крутится. А месяц без огня не выживешь!

Последние слова Тихон-мерген сказал совсем зло. Он местный житель, знает, что срочно надо, а что и подождёт. И потом, у него отряд людей с оружием. Возьмут да отойдут от русских в свою сторону. Тогда ложись и помирай... Сходили в Индию, екера мара ок саны![124]

Тихон-мерген тем временем обошёл потихоньку ряд паломников, тех, кто из Китая. На Тихоне была надета русская одёжа, диковинный здесь русский боевой лук высовывался из саадака. Сапоги себе он выбрал жёлтые, с каблуками. Каблуки опоясывали серебряные шпоры с колёсиками. (Проня ещё во Пскове на спор выиграл их у польского кирасира.) Китайцы дивились воину, почтительно с ним говорили.

Что-то у Тихона сладилось. Он крикнул повелительным голосом Бусыге:

— Эй, русико кан! Неси сюда, чем звенишь!

Проня взорвался:

— Убью падлу!

Бусыга подхватил из кучи вьюков малую железную шкатулку с русским серебром, подошёл к Тихону-мергену, поклонился. Поклонился и китайцам. Протянул Тихону шкатулку с деньгами. Тот шкатулку пешком (унижение большое в тех местах!) отнёс на возвышенность к толстому китайцу, открыл пред ним. Китаец покопался в ней, взял десять рублей, гад, да два рубля серебряных кинул под ноги своим воинам. Воины бегом спустились с высотки, встали в линию возле ям и вытянули, копья вперёд.

Тихон-мерген забрал шкатулку из рук китайца и что-то прокричал теперь своим воинам. Они пошли вдоль ям, стали собирать мешки с углём. Набрали сорок мешков. Паломники, остановленные китайскими копьями, молчали, не двигались. Китаец прокричал вроде того что «хватит!». Его солдаты опустили копья и пошли назад. Возле угольных ям снова началась толчея.

Тихон-мерген и не думал отдавать Бусыге шкатулку с деньгами. Он снова стал ходить между караванными стойбищами, что-то торговал. За ним шагали его охотники. Охотники принесли так же три мешка с травой, хорошо пахнувшей, два мешка из кожи, пахнувшие неприятно, потом уже сам Тихон пригнал к стоянке двадцать овец. На спину каждой овцы был привязан небольшой тюк, будто овца — тоже вьючное животное.

— А в них что? — спросил Тихона Бусыга, удивляясь человеческой выдумке в далёких краях. Вьючные овцы! Обхохочешься!