— Сейчас...

— Пиши, что расход на содержание жида Шуйский станет делать сам, потом подавать расходную бумагу на имя великого государя Дмитрия Иоанновича... Пиши, пиши... Так. Потом будет ему сделан возврат из казны потраченных средств. Но не менее как сто рублей в день...

Варнаварец поднял недоумённое лицо на великого князя, но тут же опустил лик к письму, понял, зачем пишет неуёмную бумагу.

— Написал? Теперь ставь подпись: Дмитрий Иоаннович, государь всея Руси руку приложил... Ну, детский пальчик, обмакнуть в чернила, ты сам найдёшь.

Варнаварец кивнул. Пальчик всегда найдётся. А как же государь?

— Давай подпишу сразу эту бумагу и пустой лист. На пустой лист перенесёшь, что сейчас написал, пальчик приложишь и пусть та бумага за подписью волчонка Дмитрия очутится в Литве или в Польше...

На писаном и на пустом листе Иван Васильевич в самом низу мелко, как бы подобострастно, подписал: «Согласен. Иван Третий».

Варнаварец хмыкнул:

— Могу, великий государь, перетолкнуть эту бумагу хоть папе римскому.

— Не надо. Тогда враньё почуют. Пусть ляхи слёзы умиления льют по жиду, им бы так жить... Я потом с ним самолично, со Схарием... Шуйскому накажи, чтобы жид через месяц был здоров, весел и ждал меня с радостию великой.

Варнаварец покачал головой. Да уж, иметь дело с Иваном Третьим — всё равно что целоваться с кабаном.

Иван Третий косо глянул на безмерный обоз, тянувшийся из новгородских пределов в сторону Москвы, спросил:

— Шведы — что? Литвины — как? Как псковские?

— Шведы покрутились пять дней возле берега, отошли прочь. Литвинам некогда, крымские татары осадили Киев, грабят весь юг Польской земли. А псковские молодцом стояли, своего слова не порушили. Они новгородских гонцов приняли, напоили, накормили и отправили назад. Сослались на «Договор», что у них с тобой подписан.

— У меня и с Великим Новгородом «Договор» был. Ну-ну... Теперь снова пиши! Четыре сотни семей известных, новгородских, пусть перевозят к нам, на Москву. А четыре сотни московских семей пусть заселяются в Новгород... Скота много отбили у новгородцев?

— Ой, много, великий государь! Не считано. Режут наши ихний скот, ставят сабельный удар на быках да коровах. Спорят, кто телёнка на копьё поднимет... Поелику гнать скот некому, пастухов в твоём войске нет, а татары скота себе не хотят. Им скот с собой — куда? Им серебро да шаболье надобно...

— Вели скот больше не резать, пусть бросают в поле. Москвичи, что пойдут на житьё в Новгород, тот скот себе приберут...

За пологом свистнули долгим переливом. В шатёр просунулся старшинка личной охраны:

— Делегатов ведут до тебя, великий государь. С подношением.

Иван Васильевич шагнул из шатра. На холм, тяжко причитая, волоклась лента из новгородского люда, человек двести. Посередине хода впряжённые в хомуты новгородцы тянули большую ломовую телегу. На телеге возвышался новгородский вечевой колокол.

Иван Васильевич сделал три шага навстречу серой ленте причитающих в голос людей. Узнал передних: митрополита Феофилакта, обеих посадников, именитого купчину Кузнецкого, трёх тысяцких...

Варнаварец, высокий, жилистый, на половину шага отстал от великого государя, но продолжал говорить ровно, как по писаному:

— Им твоя грамота о немедленной выдаче пятнадцати тысяч рублей известна. Вон, по задкам миловального хода везут на телегах бочки с серебром.

— А ещё? Мне ещё денег надо!

— Ещё добра разного в серебре и в одёже на тридцать тысяч серебром, отстали на полдня пути. Но везут.

— Вели новгородского митрополита Феофилакта тотчас отправить в Успенский собор. Там о нём позаботятся. Федьку Борецкого и... — в моей грамоте ещё указаны трое заговорщиков — пусть хватают у меня на глазах, везут на Москву и немедля башки рубят. Пока я сам вернусь, чтобы духом ихним там не пахло!

— А Марфу-посадницу, великий государь? Тоже казнить?

— Ни в боже мой! У Юрки Патрикеева — сволочи, лисы старой, линялой, на Москве хоромы остались впусте. Так вот, Марфу, стерву жидовствующую, в тот патрикеевский дом и определить. Вместе с младшим сыном и тремя служанками. Алтын в день ей выдавать на содержание. Роту моих немецких рейтар в охрану... А то народ наш, что московский, что новгородский, кишки ей вывернет. Пусть живёт, проживается...

Варнаварец дёрнул плечом, но промолчал. На алтын — три медных копейки в день — на Москве жить можно. Выжить нельзя!

Иван Васильевич стал спускаться от злого нетерпения в сторону воющих новгородских людей. Варнаварец спешил за ним, торопливо подсказывал:

— Вечевой колокол, великий княже, смотри не пинай, даже пальцем не трогай. И не вели кидать в печь на переплавку. Вели его повесить на простой звон, на колокольню Ивана Великого. Без особого шума, ночью. Пусть тренькает... Затухнут искры вольности в Новгороде, тогда хучь што с ним твори...

— Ну-ну, — отозвался великий князь.

Москвичи жались по углам, торги у Кремля затворились. По домам именитых горожан ездили писцы да кремлёвские дьяки, возили с собой попов. Собирайся, бросай московский дом, езжай в Новгород! Живи там, хирей от далёкой жизни! Плакали люди, а собирались. На Ивана Васильевича Третьего тогда и пало прозвище «Грозный». Злые люди по-тихому называли его и «Горбатый» — больно высок был ростом, ходил ссутулившись.

Проня Смолянов, одетый в татарский халат, застёгнутый влево, в черно-красной чалме, покрывающей бритую голову, в стоптанных татарских же сапогах медленно шёл по пустой пыльной площади от великокняжеского двора до Проломных ворот старой, ещё саманной стены Китай-города. Он мечтал сразу за воротами спрятать чалму за пазуху и рвануть бегом повдоль Неглинной реки. А там сразу — царёв кабак.

Кабацкий целовальник его, Проню, знает и спрячет. Проня выпьет водки, потом пива и поспит в закуточке. Ему, как бы вроде мусульманину, теперь водки не давали. Сладкой воды пей хоть до горла, а хамры — фигу! «Хамра» — это вино, «сали» — это молитва, «фидда» — это серебро. По-арабски. Мать ихну в чужие слова! Правда, Проне весьма нравилось слово «нахаба» — грабить. Русские говорят «нахапал»... Ну, пора бы бежать!

— Кыф! Сала![57] — проговорил вдруг сзади выследивший Проню книжник.

Был бы он и, правда, книжник, Проня бы ему голову-то поправил. А таких больших да твёрдых кулаков у книжников не бывает! И плётка при нём, и кистень. Тать, а не книжник! Шайтан, короче, если по-арабски.

Подчиняясь княжескому книжнику, Проня тут же остановился, сорвал с пояса молитвенный коврик, бросил его на землю и пал на коврик на колени.

— Харуф! Гарб эйна?[58]

Проня на виду у прохожих засуетился. Зло засуетился, не подымая головы. Книжник, мало того что обозвал его непонятно как да ещё и непонятные вопросы задаёт. Какой такой Гарб? Горбатый, что ли? Горбатых Проня не знает.

К нему неспешно подошёл со стороны ворот нерусский человек с нерусской седой бородой. Наклонился, спросил:

— Муслим?[59]

— Э-э-э, конечно.

— А! Хасанан! Хадж кьян на?[60]

— Нет!

— Хасанан. Тогда, руси, я дам тебе правильный совет. Сначала не носи чалму. Чалму носят те, кто совершил хадж. И потом ещё скажу — тот человек, сзади тебя, он спрашивает: «Где запад, баран?» Так вот, руси, запад там, — бородатый показал в сторону Проломных ворот.

Проня радостно кивнул и тут же повернулся вместе с ковриком в указанную сторону.

— И священный город Мекка там, и святая из всех святынь — Кааба — тоже там.

— Спасибо, — сказал Проня. — А теперь иди, человек с бородой. Я тут сам как-нибудь.

— Я пойду. Только сообщу твоему мудар аль рису, то есть учителю, что на молитву вставать ещё рано.