Пусть пилят. И пенёк, и Казань клятая — всё нынче в одну строку... Только хрен ты, да с редькой, ту Казань нынче возьмёшь! Больно сильна стала Казань, когда арабы повоевали чуть ли не всю Великую ранее Персию. Татары, вишь ты, тут же под арабские мечи своими шеями подставились — молитвы арабские стали читать. Татары сильных уважают. И бешеных. Вот арабы всё же повоевали Константинополь, стольный Царь-град русских... Станбулом теперь кличут бывший Царь-град. А ведь грех — по столько раз менять название. Беда будет... И ту беду арабам русские принесут! Вот вам крест!

Иван Васильевич на всякий случай перекрестился на огонёк лампады комнатного киота...

Там, где стоял в Царь-граде русский идол — Великий Бык, а потом был отстроен огромный православный храм Святой Софии, арабы в том храме свою мечеть открыли. Ну, это ладно, у русских и у арабов корни моления одни — православные. Деньги разные — вот в чём разноголосие. У арабов много денег, а у русских — шиш. (Тьфу, нескромность вылезла после моления в храме!) Такое разноголосие со времён хана Батыя: соберут с Великого княжества Московского дань, свезут в Казань, ополовинят и только половину везут в нонешний Станбул. А там деньги на войну тратят. И даже на войну супротив русских! Нашим же салом — по нашим сусалам! Вот спроси его, великого князя, сейчас: мол, зачем тебе воевать Казань? А он бы и ответил: «Хочу сам возить дань в Константинополь! Не всю, а половину!»

Женитьба его на византийской принцессе Софье как раз и касалась возможности через родство Московии и Константинополя отобрать у Казани право на сбор дани с русских земель. Да тут же, сразу, взять себе право на сбор дани с земель казанских. И прочих, кои обретутся впоследствии сынами да внуками...

Долго тянулся торг о женитьбе. Сваты русские более полугода сидели в Риме, куда от арабов бежал последний константинопольский император Константин Палеолог. Император умер, а дочь его, Софья, осталась без казны и сочувствия. И без женихов. Вишь ты, а ещё Европа! Им подавай и невестино имя, и казну в приданое! Где ту казну, казну второй русской империи, теперь брать? Её двести лет назад из тайника в городе Пизе ушкуйники вынули, когда ходили на резню при Косовом поле[27]... А, кстати, где же нынче та имперская казна?

За окошком пару раз тупо стукнул топор. Иван Третий глянул через слюду во двор. Челядинцы пытались вбить топор в дубовый пень, которому четыреста лет, если не более. Лезвие топора просто отскакивало от плотной, как железо, толщи дерева. Великий князь махнул гридням, чтобы убирались. Они закатили пень в конюшню, затворивши за собой ворота.

Ладно, ладно... Принцессу Софью в жёны получил, а дозволения резать Казань — нет. Не у кого просить позволения! Хочешь — иди бери, режь... Или Литву — хочешь, так режь! Самое время маленько старых земель себе вернуть да старых врагов на распыл пустить. Хорошие времена, добрые... Но пока вот такая дёрганая жизнь на Москве, что не буду я брать Казань... Сейчас бы кому-нибудь башку срубить! А?

В боковую дверь на ор великого князя заглянул испуганный кухонный отрок. Проорал князь, оказывается, последние слова в полный голос.

— Иди, иди отсель, — сказал парнишке Иван Третий Васильевич. — Я так шумлю, для порядка... Постой! Глянь, сидят ли в проходе на внутренний двор хоромины два человека, видом купцы? Скажешь мне. Иди!

Кухонный отрок живо вернулся, просунул голову в дверь, покивал головой. Мол, сидят купцы.

Ворота во внутренний двор княжеского терема открылись, заехали во двор шестеро татар, совсем бессовестно богато одетых. Первым ехал казанский казначей, мырза Кызылбек. Ну, пока коней устроят, пока прогыргыркают последний раз, потом пока пройдут в палату длинными переходами... О чём он тут думал? А, псковские купцы!

Ежели бы псковитяне прознали, что скоро городу их грозит война... А без войны как же лишать русские города свободы и вольностей? Разжирели псковские... Рассчитались бы с ним за старые долги, а потом бы дань немножко удвоили. И делу шабаш! Не случилось бы войны. Теми псковскими деньгами Иван Третий года три бы отбрыкивался от казанских татар... А за три года можно вокруг Москвы и стену построить... Нет, волокут псковитяне серебро в чужие ганзейские города, кумпании какие-то придумали. Я им дам кумпании! Через неделю и дам! Полторы тысячи копейщиков да пятьсот мечников, да тысяча лучников, да татары крещёные, Данияровские, пять тысяч сабель — тоже кумпания, только московская!.. Может, и знают псковичи о московском походе да вознеслись непомерной гордыней? А может, те два купчика средней руки, что жмутся к стене в проходе, и есть псковская делегация? А пошто только вдвоём приехали умолять великого князя не лишать город Псков вольностей торговых? Как это не лишать, когда, вон, татары на крыльцо уже взошли? За деньгой! А деньга — вон она откуда растёт, из тех вольностей! Бить буду Псков!

Мырза Кызылбек вошёл, сбросил шубу соболью прямо на пол, три шага ступил навстречу московскому великому князю, ни поклона не отбил, ни шапку не снял. Только расшеперил рот в улыбке:

— По здорову ли будешь, великий князь?

— Я-то буду по здорову. — Иван Третий нарочно нарушил порядок приветствий и приветственных ответов. — А вот у меня в личных хоромах болящие попались, — и поманил мырзу к слюдяному окошку хоромины.

Кызылбек осторожно выглянул во внутренний двор. Из ворот царской конюшни, как бы сам собой, выкатился толстый пень. Два здоровых молодца в кафтанах княжьих кучеров поставили этот опилыш «на попа». Княжий конюший Шуйский выволок к пеньку хоромного, ближнего княжьего дьяка Тугару, что ведал казной Московского княжества и торговал мырзе Кызылбеку тайные денежные московские дела. Шуйский волок дьяка левой рукой, в правой руке его отсверкивала сабля древней хорезмской работы.

— А-а-а... — начал было мычать мырза Кызылбек.

Да тут Шуйский махнул саблей, махнул с хорошо выученной боевой оттяжкой. Голова хоромного дьяка отвалилась на сторону. Из конюшни выбежали конюхи. Дьяка подхватили за ноги, двое засыпали песком кровь берендея. А пенёк будто сам собой скрылся во тьме конюшни, ворота быстро схлопнулись.

— А как ты, мырза Кызылбек, чувствуешь своё здоровье? — ласково спросил Иван Третий Васильевич. — Размножаются ли твои стада? Хватает ли травы твоим баранам на всю летовку? Родила ли твоя четвёртая жена? Я ей на этот случай гостинец приготовил!

Мырза Кызылбек зачем-то уставился диким взором на княжий кинжал, воткнутый в стол. Великий князь осторожно выдернул кинжал из досок, сунул в ножны на поясе. Подвинул по столу в сторону татарского мырзы большой лист своего великокняжьего указа.

— Вот ей гостинец!

Под руку мырзе Кызылбеку тотчас подскочил казанский толмач. Хоть мырза говорил по-русски лучше любого московита, ответственность за документ нёс толмач.

Толмач прочитал:

— «Великий князь Московский...»

— Указ читай, на титло время не воруй! — велел толмачу Иван Третий.

— Указ. «Деревеньки по границе великого княжества Московского, да по границе великого княжества Казанского, именованием Тютюри и Собакино, населением обеих в двенадцать душ пахотных мужиков, я, великий князь Московский, в знак прекращения удельного спора двух государей, московского и казанского, передаю в Казанский удел, а сбор пашенный и подымный передаю под личное владение мырзы Кызылбека навечно». Подпись...

Чужой дядя, да ещё старинный данник, хоть и великий князь, запросто награждает землёй, людьми и деревнями знатного человека чужого государя! Третьего по чину в татарском княжестве! Это считалось не просто оскорблением мырзы Кызылбека. Это считалось оскорблением всему Казанскому ханству. За этой грамотой стоит не смех и водкопитие — война стоит за этой грамотой! Крепко задрала Москва Казанское ханство!

Что сейчас сделает мырза Кызылбек? Порвёт великокняжескую грамоту? Так у него есть кому доложить про сей поступок казанскому хану. А уж хан Казанский порвёт мырзе брюхо от горла до пупка. Свернуть мырзе эту подлую грамоту и увезти с собой, показать своему хану самому? Так мырза Кызылбек четверть часа назад возле конюшни видел, что бывает с предателями.