— Чья война? — спросил дремавший на скамье Проня Смолянов.
— Наших с москвичами война, вот чья!
В Приёмную палату тихо затекли три бородатых монаха — молодых, высоких, крепких. Сзади них неслышно пытался ступать архимандрит Московский, настоятель Успенского собора, сам весом пудов на десять. Архимандрит осторожно нёс завёрнутый в белую тряпицу предмет размером вроде Афанасьевой тетради.
Гонец вышел, плотно прикрыл дверь в княжескую горницу, косо надел московского кроя красную шапку с пером сокола, тихо, но явно выматерился про войну.
— Эй, молодец! — густо проговорил архимандрит. — Ползи ко мне на коленях, проси угождения за злую матерность при мне, святом отце, а то неделю будешь стоять в углу царского собора, грехи замаливать!
Гонец крякнул, ещё раз матерно помянул войну прямо в лицо святому отцу и вышел из Приёмной палаты, громко хлопнув дверью.
— Егора Сыча сын. Из Сокольников. Найду — запорю, — непонятно кому пояснил архимандрит.
Из княжьей горницы их всех скопом позвали к князю.
Иван Третий, серый ликом, ходил вокруг пустого стола, расчёсывал бороду. Проня Смолянов при виде пустого стола вздохнул.
— Садитесь по согласию, — пригласил великий князь. — Ибо к великим родам вы не относитесь, — отчего-то хохотнул он, и снова гребень заскользил в его огромной бороде. — Гонца видали? — спросил великий князь. — От воеводы Патрикеева?
— Я того гонца, великий княже, в пыль извозюкаю! — начал гневиться настоятель Успенского собора, архимандрит Московский.
— А что ты сделаешь с двумя тысячами ганзейской рати, что встала вчера на Филатовой горе, слева от Пскова? Треть из них в железных панцирях, да при них сто солдат с аркебузами и три пушки. А? Да псковичи говорят, что выставят против меня... Супротив меня! Ихнего великого князя!.. Выставят две тысячи копьеносного ополчения — мужиков опытных, крепких! Да выкатят на стены аж двадцать пушек, тайком купленных в неметчине... Купцы псковские! Покупал ваш город тайком двадцать пушек?
— Покупал, великий государь. — Бусыга Колодин поднялся со скамьи, поклонился великому князю. — У шведов пять пушек, у данов — пять, да десять уворованы при стычке с литвинами погаными.
— Ну! Чего примолк, архимандрит?
— Нам, великий княже, воинских дел не решать, — сообщил князю Ивану архимандрит. — Молитвы мы вознесём, как положено, когда прикажешь. А вот главное дело ныне — тетрадь сия. Вредная для нашей веры тетрадь. — Архимандрит белую тряпицу с тетради Афанасия Никитина содрал, сунул за пазуху. Тетрадь положил возле себя. — Больно много в этой тетради злого, бесовского да оскорблений соседним государям. И лжи много. Особливо про диковинных животных да про злато-серебро, про каменья драгоценные. Те каменья, что описывает этот вероотступник, есть токмо на парадном хитоне иудейского первосвященника. Так прописано греками в книге, кою они сто лет пишут. Библия, толстая книга. Святая... А более таких дорогих камней нигде нет. Соврал, значит, тверской купец. Вон, печка горит. Разреши туда сунуть сию бесовскую срань! — Архимандрит поднялся, держа тетрадь в руке.
Проня Смолянов быстро пригнул голову к столу. Бусыга Колодин не выдержал, соскочил со скамьи, изогнулся и вырвал тетрадь у святого отца.
— Отдай взад, христопродавец! — тонко, с бешенством просипел архимандрит.
Великий князь пошевелил рукой в окровавленной тряпице. Бусыга поклонился и сунул в ту княжью руку многострадальную тетрадь купца Афанасия. Великий князь Московский опять заходил по комнате, прижимая раненую руку вместе с тетрадью ко груди:
— Мы против ганзейской рати да псковского ополчения уже выставили под городом Порховым, за речкой Шелонь, две тысячи своих ратников. Передовой полк. А позади него собирается большой полк воеводы Юрия Ивановича Патрикеева. Пушек у нас нет, только пищали да ручные бомбарды. Штук сто. Да, вот псковским непокорным людинам ещё один подарок будет прямо сейчас: вроде гонец проскочил во двор...— Иван Третий глянул в окно. — Точно, татарин во дворе. Татарин крещёный, так что ты, святой отче, готовь руку для поцелуя и крест свой нагрудный.
В палату и точно вошёл быстрым шагом молодой татарин. Низко поклонился великому князю, подошёл под благословление архимандрита.
— Говори! — разрешил великий князь.
— Тысяча наших сабель встала седнешней ночью в лесу под Изборском да ещё полторы тысячи как ты просил, великий княже, привязали своих коней в бору, что по правую руку от Пскова. Что сказать нашим тысяцким? Если завтра под рассвет мы ударим с боков, а твои полки — прямо, мы всех сомнём!
— Возьми за доброе известие княжескую полтину... вот тебе... да иди на кухню, подкрепись сначала, а потом поезжай назад. Скажи своим тысяцким, я сам буду через неделю стоять боевым станом перед воротами Пскова. И там всё решим.
Татарский гонец поклонился и вышел весёлый.
Архимандрит поднялся со скамьи:
— Разреши, великий князь, отправиться в храм, начать службу о победе русского воинства...
— В храм ступай, но службу о победе пока вести рано. Ступай, ступай...
Не успел архимандрит покинуть палату, как в дверь просунулся тучный отрок во всём холщовом, белом:
— Заносить?
— Заноси. А то вроде как постный день у нас, при святом отце нельзя.
Пока уставляли стол заедками да подавали чугунки с кашами да холодное мясо, мочёные ягоды, хлеб чёрный да ситный, великий князь всё ходил повдоль стола.
* * *
Что-то у него, великого князя Московского, получалось не так. Не по-русски. Этой ночью Иван Третий не спал, читал монастырский список с тетради Афанасия Никитина... Это же Четьи минеи торгового люда, а не тетрадь! Её наизусть учить надобно.
Вот он, великий князь, собирается пограбить Псков, пролить кровь. За что? Серебра ему мало. А серебро ему зачем? Татарам отдать. Ибо они — татары казанские, а он — всего-то данник сопливый, у которого можно и город Москву сжечь, а жгли не раз, и родню его можно в аманаты[29] запереть и держать в заложниках до смерти. И ведь держали: деньги давай! А ведь деньги — они только снаружи его княжества и есть. И торговля вся — у тех, кто морем владеет... А у нас одни реки, что утыкаются в чужие моря. Наш купец вон сидит, жадно хлеб кусает. Разве бы, имеючи деньги, купчина русский так жадно хлеб жрал? Имеючи море, так сопел бы?
А у него, у великого князя Московского, сейчас на руках не просто карта куда идти торговать, у него на руках — опись полумирового базара. Он, великий князь, пошлёт вон того купца к морю Каспийскому, издревле русскому, а тот купец продаст воска хазарским жидам, то море оседлавшим, получит на три копейки больше за пуд да и тому рад. А те, хазары подлые, тот воск продадут на свечи в гарем трабзонского эмира в пять раз дороже! Разве это справедливо?.. И разве через три дня будет справедливо, когда великий князь Московский из-за трёх пудов серебра смоет огнём русский город Псков? А те три пуда псковского серебра тут же понесёт клятым татарам, да с поклонником...
— Наливай и мне! Чего, про великого князя забыл? — рявкнул Иван Третий на Проню. — Под хмель думать вместе будем, так веселее...
— А чего тут думать, великий князь? — спросил Бусыга Колодин.
Иван Васильевич медленно поднял голову от блюда с бараниной. Глаза его стали наливаться тёмным гневом. А Проня и Бусыга уже стояли на коленях и упирались головами в сапоги великого князя.
— Ну, чего ещё?!
— А то, великий князь, что пришли мы к тебе не только с обетовальной тетрадью тверского купца Афанасия Никитина... — начал Бусыга. — А пришли мы с тайным посланием от всех псковских купцов...
— Давай сюда послание!
— Дать не могу, оно на словах передано!
— Ну, вот что купцы... Шли бы вы отсель подобру-поздорову! Афанасьеву тетрадь, мне завещанную, держали при себе почти пять лет. Поди, за пять лет послали по той тетради уже десяток караванов, да с немецкими купцами? Не за так, поди, а за деньги! А? С меня теперь собираетесь урвать серебра?
