Подобен Аравии был этот дастархан: по краям — кипение жизни, а в середине — пустое пространство. Но в самом центре, на площадке, обнесённой высоким стальным забором, тяжело дыша, лежал могучий гривастый лев. Его окружал гарем из пяти молодых и красивых львиц. Расстояние от любого края дастархана до клетки с львиной семьёй составляло шагов тридцать.

Аср подходил к концу. Голоса слуг и кравчих стали постепенно смолкать, но вскоре их заменили оживлённые голоса гостей, начавших входить в огромный зал и усаживаться на положенных им местах. Распорядители пиршества, любезно раскланиваясь, провожали их туда, куда следовало по чину, и, если гость был преклонного возраста, помогали сесть. Рокот голосов всё возрастал и возрастал, превращаясь в шум, подобный морскому; гости здоровались друг с другом, улыбались, кивали, восклицали, выражая радость встречи. Многие из них только сегодня прибыли в Самарканд по зову Тамерлана. Они знали, что впереди предстоят новые великие дела, и потому были необычайно возбуждены. Внуки великого эмира с интересом приглядывались друг к другу — кто как вырос, как изменился с тех пор, как виделись в последний раз. Полководцы — эмиры и минбаши — обнимались, вскрикивали, хлопали друг друга по плечам, вспоминая, как вместе ходили на Анкару, на Дамаск, на Дели, на великие реки — Инд, Тигр, Узи, Тан[125].

Вдруг все голоса стихли, шум волной прокатился под сводами великого зала и — умер. Четыре могучих негра внесли золотые носилки, на которых восседал сам он — обладатель счастливой звезды, колчан веры, меч справедливости, копьё разума, прибежище благочестивых, десница Аллаха, луч Корана, сон Чингисхана, крона чагатаев, эмир всех эмиров и султан всех султанов — несравненный Железный Хромец.

Носилки поставили перед дастарханом.

На Тамерлане был белый халат из роскошного русского аксамита, расшитый серебряными узорами, чёрные шёлковые шаровары и золотой кушак. Голову его на сей раз украшала чёрная тюбетея, высокая и вся осыпанная жемчугом. Борода и усы повелителя были выкрашены хною в рыжий цвет, а с мочек ушей свисали тяжёлые монгольские серьги, блистающие сагайскими алмазами. С тех пор как Тамерлан вернулся из похода на Баязета, он ни разу не надевал серёг, и это тоже что-нибудь да значило.

Он посмотрел направо от себя, где сидели внуки. Ближе всех — любимец дедушки Тамерлана, Халиль-Султан. Рядом с ним — Пир-Мухаммед, сын покойного Омаршейха, погибшего пять лет тому назад. Дальше сидел только что приехавший и — сразу за дастархан, Рустем, тоже отпрыск Омаршейха. За ним — Абу-Бекр и Мухаммед, первому двадцать два, второму — двадцать. За омаридами сидели дети Мираншаха — тоже двадцатилетний Султан-Ахмет и на два года его моложе Султан-Мухаммед, этот пьяница, пьёт с малолетства, едва ли что-нибудь из него получится, весь в отца. Дальше расселись совсем юные сыновья Шахруха, самого младшего из сыновей Тамерлана, — одиннадцатилетние Улугбек и Ибрахим-Султан, девятилетний Байсункар, семилетний Суюргатмыш и четырёхлетний Мухаммед-Джогей. Последние двое были при своих атабеках[126].

Из семнадцати внуков Тамерлана двенадцать были здесь. Трое ещё не успели приехать — Искендер, сын Омаршейха, Омаршейх, сын Мираншаха, а главное — Пир-Мухаммед, сын покойного Джехангира, тридцатидвухлетний красавец и храбрец, главная надежда и опора деда, ему Тамерлан доверил управление покорёнными индийскими областями, без него он не объявит о главном, ради чего едут со всех концов империи все её главные люди.

А двое внуков и не приедут никогда вовсе — Мухаммед-Султан, второй из сыновей Джехангира, умер в прошлом году от болезни. Лучше бы вместо него сдох Султан-Хусейн, сын Мираншаха, который три года назад при осаде Дамаска переметнулся на сторону врага.

Четверо сыновей было у Тамерлана, но ни одного не позвал Тамерлан на этот важный дастархан, который будет длиться много-много дней. Двоих и позвал бы, да не может — покоятся в своих гробницах Джехангир и Омаршейх. А других двоих и позвал бы, да не хочет — Мираншах пьянствует, безумствует, не признает шариата, крушит здания, построенные Тамерланом, и покушается в будущем на главное здание — саму империю великого эмира; у Шахрука — другая крайность, этот, наоборот, ударился в излишнее мусульманство, отверг заветы Чингисхана, забыв главный принцип отцовой политики: «Не человек для законов, а законы для человека, и когда надо строить — будь мусульманином, а когда надо воевать — будь наследником славы Темучина-Чингисхана».

Не на Китай надо бы идти, а на Мираншаха и Шахрука, учить их, дуралеев, уму-разуму. Да уж больно тошно с детьми на старости лет воевать.

За внуками, на самом углу дастархана, Тамерлан сегодня усадил женщин — четырёх из своего гарема: биби-ханым, кичик-ханым, Туман-агу и Султанджан; четырёх невесток: Севин-бей, Удэ-акай, Гаухар-Шад-агу и Билгай-агу; а также любимую внучку Бигишт-агу. Но он только знал, что они там, а видеть уже не мог — далеко сидели.

Тамерлан посмотрел налево от себя, где разместились дорогие сердцу военачальники Борондой и Шах-Малик, Нураддин и Окбуга, Худойдо-Хусейн и Ходжа-Сайфиддин, Шейх-Али и Тимуртош, Дауд Барлас и Мухаммед-Карим. Там же сидели и многие минбаши, некоторые не чагатайского племени, к примеру, немец Джильберге, генуэзец Джиндзана, серб Милодраг, как и Джильберге, служивший некогда Баязету и перешедший к Тамерлану досле битвы при Анкаре.

Не все военачальники приехали. Ожидались ещё Аллахдад, Али-Султан Таваджи, Шах-Арслан, Шейх-Мухаммед Ику-Тимур, Сунджик, Сорибуга, Туман Бердибек, Гийасаддин Тархан, Хамза-Тугайбуга Барлас, Сулейман-Хаш, Барат-Ходжа, Муайна Арлад, Дауд Фергани, а главное — верховный главнокомандующий Джеханшах. Без них Тамерлан не объявит курултая, а значит, сегодня будет лишь предварительное пиршество.

Поэты и писатели, сеиды и улемы усажены были дальше от внуков, жён, невесток, военачальников. Там же где-то отведено было место для послов из Вавилона и Бенгалии, Синда и Йемена, китайца Ли Гаоци и подданных короля Энрике.

Тамерлан поднял своей живою левою рукой большой кубок. Тяжёлая струя красного вина устремилась тотчас в его кубок из большого кувшина, наклонённого слугой. Рёв поднялся над дастарханом — присутствующие криком приветствовали своего государя, тоже поднимая кубки, в которые потекло красное вино.

Тамерлан заговорил. Слова его по цепочке передавались нарочно для этого поставленными слугами — тем, до кого голос владыки не долетал.

— Беркуты мои! Слышите ветер, исходящий из уст Аллаха? Это идёт пора перелёта, когда все мы должны будем покинуть насиженные гнезда и лететь в далёкие дали, где ждёт нас великая пожива. Делайте смотр птенцам своим, начищайте перья, когти и клювы, — как только наступит зима, мы устремимся в полёт. Сегодня я начинаю великий праздник — праздник грядущего отлёта. Осушим же чаши свои до дна, до дна!

Он первым поднёс кубок свой к губам и стал медленно пить. И пил, покуда не осушил чашу до самой последней капли.

И все присутствующие последовали его примеру, стараясь не отстать, но и, следя глазами, отмеривали глотки, чтобы не оторваться от своей чары раньше хазрета. А когда Тамерлан с громким стуком поставил свой кубок на дастархан, все сделали так же, и словно стрельба прокатилась по огромному залу. Никто не потянулся к закускам, все знали, что пить придётся одну чашу за другой, прежде чем Тамерлан позволит прикоснуться к еде. Тем временем уже новые кубки были наполнены вином и поставлены перед гостями взамен осушенным.

Тамерлан поднял вторую чашу и ещё раз оглядел дастархан. Как всегда бывало в таких случаях, он почувствовал прилив сил, зрение обострилось, и теперь эмир видел далеко, взгляд его выловил лицо Ахмада Кермани, сидящего среди поэтов, и лицо мирзы Искендера, расположившегося между мавлоно Алаутдином Каши и мирзой Сулей-манбеком, азербайджанцем. На другой половине дастархана взгляд владыки простирался теперь до послов, и Тамерлан усмехнулся при виде мрачного лика китайца Ли Гаоци, чьи соплеменники томились в тесном зиндане, и при виде лиц испанцев, которым сегодня утром были доставлены наложницы для проверки, родятся ли от них хвостатые ребятишки. Зорким взором завоеватель отметил, что не ошибся в своих предположениях: грубый стражник короля Энрике выбрал себе хиндустанку — она сидела по левую от него руку, богослов — персиянку, а писатель Гонсалес — лужичанку.