Дважды обряжал Тамерлан Тохтамыша супротив Урус-хана, и дважды Тохтамыш бит был Урус-ханом. Тогда решил Тамерлан сам идти войной на Орду Белую и повёл войска за собою. С ним же и битый-перебитый Тохтамыш, сын князя Мангышлакского. Тот же Мангышлак — земля безводная и бедная между двумя морями — Хорезмским и Абескунским[119]. Шёл Тамерлан через земли огузов, а зима была лютая, и бессердечный разбойник выгонял несчастных огузов из их жилищ и заставлял замерзать на морозе домертва, хотя и ни в чём они не были перед ним виноваты, только тем, что безбожный убийца почитал древнего воина Кесаря, именуемого у туркменов Кайсаром, паче же всего слова Кайсара, который говорил своим воинам: «Войну войною питайте и сим победите». И толковал Тамерлан сии слова так: когда идёте воевать с кем и через какие другие земли проходите, бейте невинных жителей той земли, дабы ещё лютее бить врага своего, к коему путь держите.
Вскоре Урус-хан преставился, и Тохтамыш завладел престолом Белой Орды. Для того пришлось ещё Тамерлану разгромить другого соискателя трона, Темир-Малика, воеводу столь честного, что и все подданные его были чисты в помыслах своих и верны государю. Когда Темир-Малик пал в битве, один из его богатырей был взят в плен и приведён пред грозные очи Тохтамыша. И спросил Тохтамыш: «Желай чего хочешь, всё выполню, ибо ты был в бою отменный витязь и доблестно сражался». — «Ничего не хочу, — отвечал тот богатырь, — а токмо отруби мне голову и положи меня мёртвого подле государя моего, тобой убиенного». И Тохтамыш исполнил его пожелание.
Закончив до времени дела свои в Белой Орде, Тамерлан возвратился в свою столицу, но по пути он сызнова покорил Хорезм и многих жителей его предал лютой смерти, а сам город срыл до основания за то, что хорезмийцы не хотели признавать его своим государем. На месте города Тамерлан приказал посеять ячмень. Так и взошло там на погорелках ячменное поле, средь которого возвышались страшные башни из отрубленных человеческих голов. Только мастеровых по разным нужным ремёслам пощадил злодей и всех их привёз в свою столицу, Самарканд-город.
Бог-аллах мусульманский долго не мог безответно взирать на бесчестия и кровопролития, совершаемые Тамерланом, и наслал на него новое горе, лютее прежних. Сын Тамерлана, любимый Джехангир, витязь храбрый, захворал и вскорости усоп. Два года несчастный злодей был неутешен, предаваясь пьянству вопреки тому, что Магомет-пророк запретил мусульманам пить вино. А пробудившись от пьянской прелести, Тамерлан с огнём и мечом пошёл по всем землям соседним, уже покорённым, выискивая везде крамолу, где была она и где её не бывало, всюду оставляя башни из отрубленных голов, кровию, аки вином, упиваясь.
Тою порой снова ордынские цари враждовать меж собой стали, а в Золотой Орде поднялся сильный князь Мамай. Он, яко же и Тамерлан, не имел царской крови и не мог быть ханом, но по примеру Тамерлана мечтал сделаться государем в Золотой Орде, а чтобы хан был при нём царём лишь по прозванию. Видя в нем человека сильного, иные стали стекаться к нему. Царевич Араб-шах, уведя своё войско из Белой Орды за Волгу, подчинился Мамаю. Московский князь Димитрий Иванович получил от Мамая ярлык на княжение и вместе с сим золотоордынским Тамерланом в лето тысяча триста семьдесят второе, пришед в землю Рязанскую, разорил её, а князя Олега изгнал, посадив на его место князя Владимира Пронского. Аз, грешный раб Божий Александр, своими очами видел сие нашествие, живя в Рязани в дому родителей моих, посадских людей молодожников[120], известных своим искусством. И быв о ту пору тринадцати лет от роду, аз хорошо всё упомнил. Московиты среди Русской земли народ хотя и русский, а всем иным русским — враг, хуже татарина и литвина. Особливо ненавистны московиту рязанец и тверской, и те також московита ненавидят. Москва — град на Руси новый, а нос задирает высоко. Рязанцы же Москве подчиняться не желают, и за то Димитрий с Мамаем их град подвергли разоренью. Много домов горело, и аз тому свидетель; много народу побито, и аз над трупиями плакал. Димитрий Московский мстил Олегу Рязанскому за то, что тот вместе с тверскими князьями не признал власти московской. Но когда рать его ушла из Рязани, жители прогнали временщика Владимира и вернули Олега на древний престол рязанский.
Другим годом Мамай и Димитрий вновь приходили погром учинять, и всё повторилось, но вскоре сии двое подражателей Тамерлановых между собою переругались, а в Москве неслыханное дело свершилось — убили послов Мамаевых. И началась война. Араб-шах в битве на реке Пьяной бил дружины князя Димитрия, но вскоре и князь Димитрий одержал победу над татарами на Воже-речке, разгромив воеводу Бегича, любимца Мамая.
Видя в Димитрии союзника в борьбе с Мамаем, Тохтамыш заключил с ним договор — помогать друг другу во всём. А Мамай тогда вступил в союз с Литвой, где князь Ягайло был ещё поганым язычником. И пошла Золотая Орда огромною ратью на Москву, вёл эту рать сам Мамай, и было у него в подчинении тринадцать туменов из татар и литвинов, а также генуэзских фрязей[121], был и небольшой полк из рязанцев и тверичей, обиженных на князя Московского. Шла рать от Сарай-Берке вверх по правому берегу Дона, и там, в самых верховьях Дона, на речке Непрядве, в ста вёрстах от Рязани, тумены Мамая встретились в страшной сече с полками князя Димитрия, у коего войско было столь же многочисленное из московитов и владимирцев, смолян и волынцев, моложан и татар от Тохтамыша. Ягайло со своими литвинами шёл на подмогу к Мамаю, но не успел всего тридцати вёрст дойти до места побоища, когда уж дело сделалось.
Силён был Мамай, но Богородица Дева незримо пребывала в стане князя Московского, и Димитрий одержал победу, гнал ордынцев на много вёрст вниз по Дону, так что и сам Мамай едва спасся. Вскоре Тохтамыш с войском нашёл Мамая, добил его окончательно, так что тот тогда же и помер, а Тохтамыш объединил под своею мышцею Белую и Золотую Орду.
Много пало витязей на поле Куликовом, что за речкой Непрядвой. Ещё больше было раненых. Обозы с ними шли в Москву и Владимир сквозь тульские и рязанские земли, а Ягайловы литвины их грабили и убивали. Грех попутал и меня с моими рязанцами пойти бить московитов. Алкал я мести за погибших отца и сестру, сгоревших во время нашествия Димитрия и Мамая на Рязань. Увидев же, как бьют и грабят раненых и слабых от пролитой крови, осознал я, на какое неправое дело подвигнулся, раскаялся, да поздно — успел-таки пролить кровь русскую. А шёл мне тогда двадцать второй год от роду. Не прошло же и двух лет, как Господь справедливо наказал меня, навеки отняв у меня Отчизну.
Двадцать два года прожил аз от рождения до плена в земле Русской, Рязанской, и вот уж двадцать два года с лишним живу в плену, приняв веру Магомета, но лишь для видимости, тайком же молясь ко Господу Иисусу Христу, не надеясь, что Он услышит мои недостойные моления, из нечистых уст исходящие, ибо двадцать два года с лишним не исповедовались уста мои и не поновлялись[122].
Случилось же так, что когда шли обозы с ранеными на Куликовом поле через Рязанскую землю, там везли одного любимого богатыря Тохтамышева, а мои рязанцы напали на обоз и богатыря того добили, забрав себе его имущество и доспехи. Миновало два года, и пришёл Тохтамыш наказывать Москву за то, что возгордилась Москва своею победою над Мамаем и не признает боле ордынской силы. Князя Димитрия тогда в Москве не было, и Тохтамыш легко взял град, сжёг его и разграбил, а после пошёл другие города русские жечь и грабить. Приехав же в Рязань, не посмотрел, что рязанцы помогали ему противу Москвы, а вспомнил про то злодеяние с его любимым богатырём, случайно обрёл его доспех у одного рязанского торговца и стал Рязань наказывать вкупе с прочими городами русскими.
Аз тогда был при князе Олеге писарем, приласканный за моё прилежное старание и умение к языкам и грамоте. Самого князя в Рязани не было, когда Тохтамыш взялся град наш разорять. А один из мудрецов, состоящих при хане, по имени Физулла-Хаким, увидя, что я столь молод, а владею монгольским языком и персидским, арабским и латынью, взял меня в плен и увёз с собою из родного края в свою Татарщину. Мудрец Физулла-Хаким был добр ко мне и даже усыновил меня, но для того заставил принять закон, обычай и веру магометанскую, и за грех сей непременно гореть мне в пещи адской.
