Присутствовавшие при этом оборванцы на мгновение затихли, они ещё помнили, что бывает за такое преступление, да ещё совершенное против богатого и знатного человека. Но тот, что вытаскивал мечи из лавки, не растерялся и крикнул, что так будет с каждым, кто посмеет воспротивиться воле защитников родного города.

Толпа зевак возликовала.

Оказывается, то, что случилось на их глазах, не кровавое злодеяние, но торжествующая справедливость и то же самое можно будет произвести с любым сопротивляющимся богатеем.

Это открытие было подтверждено тут же. Владелец седельной мастерской тоже неосторожно выразил сомнение в том, что он должен быть полностью ограблен из-за того, что какой-то недоучившийся мерзавец нацепил на себя чёрный халат с зелёной каймой и ходит, опоясавшись мечом бывшего начальника городской стражи.

Седельщика тут же закололи, причём уже без особых переживаний, и вскоре над толпой поплыли новые деревянные сёдла, сверкая на солнце не полностью просохшей краской, чем-то напоминая стадо золотых тельцов.

К ковровщику Джавахиддину тоже вломились, он уже был наслышан, как ныне принято поступать с упорствующими в сохранении своего имущества, и поэтому сопротивляться воле народа не стал. Хотел только выразить осторожное сомнение в том, что отобранные у него ковры принесут большую пользу в деле обороны города от чагатайских собак, но даже и от этого воздержался. Стоял в сторонке, смотрел, как очищают его лавку, тихо потел и ещё тише радовался тому, что основную часть своего богатства — четыре кубышки с золотыми монетами — схоронил в надёжнейшем месте, до которого никакому Маулана Задэ не добраться, хотя бы он окончил двадцать пять медресе.

Хранитель казны, когда к нему явились Абу Бекр и Хурдек и-Бухари, был уже наготове. Все ключи, необходимые для проникновения в хранилище, лежали на серебряном блюде.

Сербедарам понравилась такая покладистость, в весёлом расположении духа они вошли в хранилище. Их настроение резко изменилось, когда они обнаружили, что казна пуста.

   — Клянусь чётками первого халифа[50], он издевается над нами! — сказал Хурдек и-Бухари.

Абу Бекр крикнул сопровождавшим его сербедарам, чтобы они немедленно схватили Султанахмеда, хранителя казны. Все и любые приказы сербедарских вождей исполнялись в этот день беспрекословно, но последний исполнен не был. Выйдя из хранилища, Абу Бекр и Хурдек и-Бухари увидели казначея, лежащего на полу подле высокой резной двери, украшенной перламутром. Рядом с телом стоял раб хранителя, удавивший своего хозяина по его просьбе.

   — Зачем ты сделал это? — спросил Абу Бекр.

Наматывая красный шёлковый шнурок на ладонь правой руки, раб объяснил, что такова была предсмертная воля его господина.

   — А зачем он приказал себя удавить?

На этот вопрос ответил своему спутнику Хурдек и-Бухари:

   — Он знал, что мы не поверим ему, что деньги сами собой исчезли из хранилища, и будем его пытать.

К середине дня три сербедарских вождя пришли к выводу, что образовавшийся в городе хаос погромов и грабежей не идёт на пользу делу организации предстоящей обороны. Дав народным низам насытить чувство мести, вожди ввели в действие заблаговременно организованные отряды ремесленников и подтянутых тайно к городу вольных стрелков Хурдек и-Бухари.

Многих из этих вольных стрелков самаркандские купцы и землевладельцы Мавераннахра знали по большей части как разбойников, но с момента выступления Маулана Задэ в соборной мечети такое наименование их стало совершенно неподобающим.

Особо беснующихся и неукротимых грабителей связали и побросали в ямы городского зиндана вперемешку с разного рода купеческой мелочью. Иногда получалось так, что ограбленный сидел в вонючей духоте земляной ямы в обнимку со своим недавним грабителем.

После вспышки неуправляемого народного гнева воцарившийся на улицах порядок особенно бросался в глаза. Все, кто мог что-либо делать, делал. Кто не мог трудиться сам, помогал работающим. Если бы Самарканд нужно было с чем-то сравнить, правильнее всего его было бы сравнить с муравейником.

Оказалось, что у Маулана Задэ составлены очень длинные и при этом чрезвычайно точные списки всех тех, кто мог быть полезен в организации обороны. Про любого горшечника, медника, погонщика верблюдов, шорника, брадобрея, водоноса, каменотёса, трепальщика хлопка, валяльщика шерсти было известно, на что он способен, где он живёт, и уже было предусмотрено, как именно он будет использоваться.

Оказалось, что за теми, кто мог бы попробовать уклониться от участия в общем деле, была предусмотрена слежка. Многочисленные дервиши, скопившиеся на окраинах города, расползлись по улицам и переулкам и держали под наблюдением чуть ли не каждый дом. Были ли эти дервиши настоящими дервишами, сказать трудно. Но то, что они являлись великолепными шпионами, оспаривать было бессмысленно.

За три дня почти непрерывных трудов сделано было следующее: все улицы и улочки Самарканда (за одним всего лишь исключением) были перегорожены завалами из брёвен, необожжённых кирпичей, бочек, разломанных арб и телег и всего прочего, что обычно применяется при строительстве подобного рода. Человек, решивший на коне добраться с окраины города в центр, ни за что не смог бы этого сделать. Помимо этих завалов такого решительного кавалериста на крыше каждого дома ожидали по два лучника, расположенных таким образом, чтобы даже опытный чагатайский воин не сразу сообразил, откуда именно по нему стреляют.

Хурдек и-Бухари, лучший специалист в обращении с любым видом лука на всём пространстве между реками Сыр и Аму, лично отобрал из числа согнанных на площадь перед соборной мечетью юношей тех, из кого можно было в течение нескольких дней сделать хотя бы отдалённое подобие стрелка.

Теперь о том исключении, которое было сделано при возведении завалов. Это была самая широкая и самая прямая улица, по которой проще всего можно было добраться к центру города: к базару, мечети, дворцу правителя и цитадели.

В чём была суть предложенного Хурдеком и-Бухари плана? Он собирался впустить чагатаев в город, дать им возможность добраться до центра и наводнить своей конницей искусственное ущелье, и только потом неожиданно ударить.

   — Откуда ударить? — поинтересовался Маулана Задэ, в части военных изобретений сильно уступавший своему другу.

   — Так же, как мы собирались это делать на всех прочих улицах, — с крыш. Только здесь будет не по два человека в каждом дворе, и не обязательно лучники, а все, кого удастся собрать. Надо заблаговременно разжечь все очаги в домах, прилегающих к центральной улице.

   — А это зачем?

   — Надо велеть водоносам, чтобы они не орошали эту улицу, пусть она будет сухой, как раскалённая жаровня.

Маулана Задэ не стал спрашивать, почему надо сделать именно так, он молчал в ожидании того, что великий лучник сам всё ему объяснит. Но объяснил не Хурдек и-Бухари, а Абу Бекр:

   — Когда пыль на улице высохнет и раскалится подобно песку пустыни, мы рассыпем хлопок.

   — Хлопок?

   — Да! — самодовольно просиял гигант, глава самаркандских трепальщиков. Ему было приятно, что он хотя бы в чём-то утёр нос Маулана Задэ, самому умному, тому, от кого всегда исходили все главные замыслы и выдумки.

   — Пожалуй, что я вас понимаю... — прищурил свои злые, пронизывающие глаза бывший богослов.

   — Мы рассыпем хлопок, много, очень много, весь, который найдём в Самарканде... и когда они войдут, мы начнём швырять горящие угли, факелы, пылающую ветошь им на головы и под копыта их коней...

   — Да, Абу Бекр, да.

Хурдек и-Бухари подхватил тему:

   — Кони их обезумеют, строй сломается, они уже не смогут сопротивляться, если даже у них и возникнет мысль о сопротивлении. И тут я отдам приказ лучникам...

Маулана Задэ вскочил со своего места, яростно сжав кулаки. До него дошла вся адская изобретательность этого плана.

   — Ильяс-Ходжа победил Хуссейна и Тимура при помощи воды, мы победим Ильяс-Ходжу при помощи огня. Но...