Только Баскумча. Бывший сотник, а ныне тысячник Баскумча был бы на месте во главе карательной армии. Но он на севере, в ханской ставке. Самому отправляться нельзя, такое озлобленное чудище, как Самарканд, нельзя надолго оставлять без пристального внимания.

Судьба пришла на помощь царевичу в тот самый момент, когда он уже стал впадать в отчаяние. Ему доложили, что прибыл Мунке-багатур, племянник правителя Хорезма. После неудачной стычки с эмирами он утратил благорасположение капризного дяди и теперь прибыл к сыну Токлуг Тимура в надежде получить выгодную и видную службу.

Объяснились молодые люди быстро и поняли друг друга полностью. Уже на следующий день три тысячи чагатайских всадников начали готовиться к походу в мургабские степи.

Ильяс-Ходжа надеялся на успех, Мунке-багатур был в нем уверен.

Заслуживает внимания то, что в день выступления чагатайской конницы из лагеря под Самаркандом неприметный дервиш подошёл к шатру эмира Тимура и сказал телохранителям, на манер каменных изваяний охранявших вход, что у него есть для их предводителя сведения, преинтересные и чрезвычайной полезности. Телохранители с недоверием смотрели на святого человека. Какой-то уж слишком оборванный и вонючий, глаза слезятся, голова трясётся, на ногах струпья, на поясе уныло качается чашка для подаяний.

Долго бы ещё пребывали в сомнениях бдительные воины, если бы эмир Тимур сам не появился из шатра. Увидев дервиша, он внимательно присмотрелся к нему и спросил:

   — Что тебе нужно, святой человек?

   — У меня есть для тебя важные сведения, может быть, именно те, которых ты ждёшь.

   — И ты можешь мне сообщить их только с глазу на глаз? — прищурившись, спросил Тимур.

   — Именно так, господин.

   — Ну... ладно, — с неожиданной неуверенностью в голосе проговорил Тимур.

   — Ты сомневаешься, господин? Прикажи связать мне руки!

Ничего особенного дервиш этими словами не предложил. Именно так поступали в подобных случаях все владетели Мавераннахра и окружающих областей в этом веке. Ибо кто мог быть уверен, что не член секты марабутов, дервишей-убийц, просит об уединённом разговоре? Предупреждая все сомнения на этот счёт, сегодняшний гость сам предложил совершить эту меру предосторожности. А может быть, тут особо хитрый расчёт на то, что пристыженный эмир откажется от этой процедуры и тем самым попадёт в ловушку?

   — Что ж, раз ты сам настаиваешь... Свяжите ему руки.

Рисковать незачем, марабуты слишком искусны в деле истребления правоверных, они могут перерезать горло благодушному правителю, обладая всего лишь отточенным ногтем.

Дервиш покорно позволил себя связать.

Вскоре в полумраке шатра состоялся такой разговор:

   — И кто же тебя послал ко мне, святой человек?

   — Ты хорошо знаешь пославшего меня. Он хочет напомнить о своей искренней дружбе и спешит принести на алтарь этой дружбы букет полезнейших сведений.

   — И всё же, кто он?

   — Ученик твоего учителя, скромный выученик самаркандского медресе.

   — Маулана Задэ?

Дервиш поклонился.

   — Снова он возникает на моём пути, — задумчиво сказал Тимур.

   — Он никогда не оставляет тебя своими молитвами.

   — За это спасибо, но — к делу.

   — Мунке-багатур, племянник правителя Хорезма, поступил на службу к Ильяс-Ходже. И сделал это с одной только целью — добраться своими кровавыми лапами до твоего горла, господин. Три тысячи всадников, господин.

   — Мунке-багатур...

   — Именно так.

   — Не самый искусный воитель.

   — Но три тысячи, господин, три тысячи чагатайских всадников!

Тимур прошёлся по шатру, утопая каблуками в кошме.

   — Когда они выступают?

   — Мне кажется, они уже два дня в пути.

   — Из Самаркандского тумена?

   — Нет, Ильяс-Ходжа боится оставлять город без надлежащего контроля. На улицах полно чагатаев, караул возле каждой мечети, каждого караван-сарая. Он взял людей из Бухарского тумена. Бухара тихий город.

   — Что ещё ты хочешь мне сказать?

   — Я уже сообщил всё, что было велено.

В это утро не только Тимур развлекался беседой с неожиданным гостем. Эмир Хуссейн принимал в своём шатре небогато, но прилично одетого человека. Он ничем не выделялся, ходил мягкой походкой, обладал обыкновенными, незапоминающимися чертами лица, говорил тихим голосом, и взгляд его был абсолютно неуловим. Назвался он простым, ничего не говорящим именем, эмир Хуссейн тут же забыл, каким именно.

   — Мы уже полдня ходим с тобой вокруг да около. Что ты, наконец, хочешь мне сказать?

   — Я хочу сказать, господин, что не вечно длиться твоему изгнанию из родового гнезда.

   — Слышал я это.

   — Что не вечно терпеть тебе обиду со стороны зловредного хуталлянского правителя Кейхосроу, может быть, уже близок день справедливого отмщения.

   — И это, видит Аллах, ты мне уже говорил!

   — Это говорю не я, а тот, кто меня послал, он много выше меня, он бесконечно выше меня, и он в силах сделать всё, что здесь обещают мои недостойные уста.

Хуссейн сердито надул щёки, свёл вместе густые брови и хлопнул пухлыми ладонями по коленям.

   — Так кто он, этот всесильный, тебя пославший? Пора, пора уже и имя произнести!

Посланец с незапоминающимся лицом мягко улыбнулся, прикладывая руки к груди:

   — Неужто, господин, ты ещё и сам не догадался, кто это мог бы быть? Кто может обещать так много?

Хуссейн развёл брови и снова свёл их, напряжённо думая.

   — Кто сильней всех в Мавераннахре, а скоро будет сильнее всех во всём улусе Чагатайском, а, господин?

Сообразил, сообразил наконец Хуссейн. Об этом можно было говорить с уверенностью — столько крови одновременно прилило к его щекам и засверкало в глазных яблоках.

   — Так ты...

   — Да, господин, да, — торопливо бормотал гость, — меня послал он, царевич Ильяс-Ходжа. Он предлагает тебе дружбу и лучшее место подле своего трона.

   — Ты пришёл, чтобы сказать мне...

   — И услуга невелика, та, о которой он дружески просит тебя, господин.

Хуссейн встал и, тяжело ступая, направился к говорящему, занося, как разъярённый медведь, свои мощные лапы.

   — Если вдуматься, если вдуматься, господин, у вас общий враг. Он не только нарушает безмятежный мир души благородного царевича, он затмевает и солнце твоей собственной судьбы.

Руки Хуссейна легли на щуплые плечи чагатайского посланца и стали подбираться к горлу. Тот говорил всё торопливее, словно сказанные слова могли приостановить ярость эмира.

   — Рассмотри и увидишь, что ты весь в его власти. Ты старше и родовитее, но кто истинный хозяин в вашем войске? Кто принимает решения, за кем идут воины? Убей его, и ты получишь настоящую власть вместе с вечной дружбой царе...

Позвонки посланца хрустнули в пальцах эмира. Он брезгливо отшвырнул обмякшее тело.

Тимур спокойно выслушал рассказ названого брата об этом происшествии.

   — Так ты говоришь, он предложил тебе голову правителя Хуталляна?

   — Да.

   — Немало. Высоко нас с тобой ценит сын Токлуг Тимура. Это всё?

   — Всё, — сказал Хуссейн — и солгал. Он ничего не сказал о кошельке с двумя тысячами дирхемов, который отыскал в поясе посланца. Не стал он упоминать и о том, в какое именно место их дружбы пытался вбить кол человек Ильяс-Ходжи. В глубине души, конечно, Хуссейн считал себя более достойным первенства в их союзе с Тимуром, но чувствовал, что время разговоров на эту тему ещё не пришло.

   — Сегодня мы сворачиваем лагерь.

   — С чего это вдруг? — удивился старший из названых братьев.

   — Нам надо уходить отсюда. Ильяс-Ходжа не слишком, видимо, рассчитывал на подосланного им человека и вслед за ним послал войско. Три тысячи сабель.

   — Мы будем отступать в Хорасан или в Герат?

Тимур покачал головой: