— Достойно удивления, дон Гомес, как это вы столь быстро обучили свою наложницу испанскому языку, — проворчал дон Гонсалес.

— Ещё бы, я так часто использовал его, целуя мою миленькую, что она и освоила мой язык, а он у меня испанский, — пояснил дон Гомес. — Надеюсь, вы простили меня и не намерены продолжать поединок?

— Ошибаетесь. Намерен. Но не сейчас, — ответил писатель. — Боюсь, всё не так просто, как вы объясняете. Я подозреваю худшее. Возможно, сеньор Тамерлан скончался и нас выпроваживают отсюда поскорее, дабы мы не успели узнать о его кончине.

— Зачем же? — не понял дон Альфонсо.

— Пока не знаю, — сказал дон Гонсалес. — Они уже объявили войну Китаю…

— На которую я с величайшим бы удовольствием отправился, будь со мною не такие хлюпики, как вы, — сказал дон Гомес.

— Мне в голову пришла одна полубредовая идея, — продолжал дон Гонсалес. — Что, если чагатаи хотят вообще скрыть смерть своего владыки и идти на завоевание Китая, делая вид, будто Тамерлан жив и ведёт их?..

— Думаю, это маловероятно, — пробормотал магистр богословия.

— А мне эта мысль по нраву! — гоготнул личный гвардеец короля Энрике.

Посланцы с далёкого острова франков, который и впрямь существует, да только не в Испании, а во Франции, продолжали обсуждать создавшееся положение и выдвигать различные домыслы. Во время их беседы хиндустанка Гириджа забралась на колени к сидящему в кресле дону Гомесу и, обняв его, горько заплакала. Стали выяснять, в чём дело, и она на весьма приблизительном испанском языке объяснила, что чувствует очень скорое расставание.

— Нас не буль скоро вместе, — говорила она сквозь слёзы. — Нас возвращолься для Тамерленг — Гириджа, Афсанэ, Гульяли, Дита. Вас возвращолься для эмир Энрике — саньяр Гомес, саньяр Гонсале, саньяр Альфанса.

Вскоре и другие наложницы стали хныкать, поняв причину слёз Гириджи, и тогда дон Гомес сказал:

— Они чуют, наши бедные киски! Должно быть, нам и впрямь пора упаковывать свои пожитки и подарки.

— Я тоже такого мнения, — сказал дон Гонсалес.

— Что ж, пожалуй, и я, — горестно вздохнул дон Альфонсо, хотя он-то как раз должен был бы радоваться — ведь так стремился поскорее покинуть Самарканд и двинуться в обратный путь.

Когда Карво-Туман вновь появился, испанские послы уже вовсю отдавали своим слугам распоряжения о том, куда какие вещи складывать. А вещей у них оказалось немало. Одних только халатов самой искусной работы, подаренных Тамерланом, у каждого оказалось штук по двадцать, не говоря уж о прочих дарах щедрого измерителя вселенной. Увидев сборы, Карво-Туман извинился перед послами за то, что был с ними не вполне вежлив, после чего объявил:

— Увы, сеньор Тамерлан подтвердил свой приказ и хочет, чтобы вы поскорее покинули Самарканд. Он велел передать, что желает счастливого пути и любит как подданных великого государя Энрике. О своих наложницах можете не беспокоиться — они возвратятся в эндерун дворца, а дети, рождённые ими от вас, получат превосходное воспитание.

— И мы не можем взять их с собою? — воскликнул дон Гомес.

— Нет.

— Но почему?!

— Таков приказ сеньора Тамерлана.

— Ясное дело, — развёл руками дон Гонсалес, — ведь он хочет убедиться насчёт хвостиков.

— Каких хвостиков! — возмущался дон Гомес. — Неужто он и впрямь?.. Да нет же! Он просто забавлялся таким образом, да и хотел доставить нам удовольствие. Но ведь нельзя забавляться бесконечно. Я привык к своей Гиридже!

— Опомнитесь, дон Гомес, — воззвал к его благоразумию магистр богословия, — ведь вы же христианин, а в Толедо у вас супруга и трое детей.

— К тому же если уж вам так полюбилась ваша Гириджа, какого чорта вы приставали к моей Гульяли? — добавил дон Гонсалес.

— Поединок наш ещё продолжится, дон Гонсалес, уверяю вас! — сверкнул глазами дон Гомес, не зная, что и возразить своим соотечественникам.

— Прошу вас больше не ссориться, а поскорее продолжить сборы. Через некоторое время я вновь зайду за вами, и тогда уж мы должны будем отправляться, — поспешил вмешаться Карво-Туман.

Спустя два с половиной часа, трогательно распрощавшись со своими наложницами, которые все кроме Гириджи были беременны, послы короля Энрике покинули Кок-Сарай и вскоре в сопровождении всех своих слуг, охранников и оруженосцев, а также Карво-Тумана и его людей покинули гостеприимный Самарканд, обиталище самого жестокого и щедрого владыки Востока, чьё застывшее тело лежало в это время на смертном одре.

Трепетное чувство не оставляло их во всё время, когда они оглядывались на столицу великого Тамерлана, окружённую высокими валами и глубокими рвами, зелёными виноградниками и пышными садами. Затем постройки города скрылись за деревьями, и можно было подумать, что там вовсе нет города, а стоит огромный-огромный лес.

— Прощай, Самарканд! — промолвил дон Гонсалес с неожиданной слезой в голосе.

— Век бы тебя не видеть! — ханжески промолвил магистр богословия.

— А я буду тосковать, — тяжело вздохнул гвардеец короля Энрике. — Мне здесь было лучше, чем где бы то ни было. А жену свою я не люблю и с удовольствием бы провёл остаток жизни с Гириджой.

— Стыдитесь, католик! — проворчал дон Альфонсо.

— И жаль мне, что я католик! — снова тяжко вздохнул дон Гомес и дальше уже молча ехал на своём превосходном караковом жеребце, изящная стать которого, вороные бока и редкостная желтизна морды и паха вызывали зависть у многих чагатаев, но ни с кем из них дон Гомес не согласился обменяться, даже когда взамен ему предложили слона.

Приехав в огромный загородный сад Тахта-Карача, послы разместились там и целых три дня ожидали дальнейших указаний своего нового сопровождающего. Когда они пытались узнать, почему их задерживают, Карво-Туман объяснял это тем, что в империи в связи с объявленной войной Китаю очень неспокойно, сын Мираншаха, Султан-Хуссейн, полубезумный, как его отец, разъезжает повсюду с бандами головорезов и грабит проезжающих купцов, а потому нелишним будет соблюсти осторожность и двигаться большим караваном. Здесь и впрямь к испанцам присоединились турецкое и вавилонское посольства, с которыми дон Гонсалес пытался наладить общение, покуда дон Альфонсо и дон Гомес развлекались винопитием. К счастью, ни писатель, ни гвардеец не вспоминали о продолжении своего поединка, а дон Гонсалес потому ещё не присоединялся к компании двух собутыльников, что спешил записать в своём подробном дневнике события последних дней их пребывания при дворе сеньора Тамерлана.

Поработав как следует, он выходил погулять по огромному осеннему саду, где дул ветер и приятно было тосковать по ласковым Гульяли и Дите, по так и непознанной Нукниславе. По своей жене, донне Терезе Альварес де Гальего и де Клавихо, ожидавшей его где-то там, далеко, дома, он почему-то не тосковал. Было время, когда уже насушены дыни. Кто-то сказал, что они полезны для печени, и дон Гонсалес пристрастился к этому местному лакомству.

Наконец поступил приказ всем выезжать из Тахта-Карачи. Испанские, турецкие и вавилонские посланники должны были проделать долгий путь через Кеш до Термеза, далее по горам до Герата, а оттуда — на запад, через Мазандеран, до Тебриза, где их должен был встретить внук Тамерлана, Омаршейх, сын Мираншаха. Послы короля Энрике двинулись первыми. Они всё ещё были толсты и не влезали в свои испанские одежды, а потому, когда они покидали окрестности Самарканда, никто не останавливался, чтобы поглядеть им вслед со смехом или недоумением.

Проехав две-три лиги, испанцы увидели впереди причудливые очертания гор Зеравшанского хребта — серовато-белые нагромождения скал, которые вдруг напомнили пылкому воображению писателя де Клавихо башни из высохших человеческих черепов, которые ему и его спутникам довелось видеть по пути в Самарканд несколько месяцев тому назад. Только теперь он вдруг осознал, в гостях у какого монарха довелось побывать. Мурашки побежали по его спине, и он удивился, что живой и здоровый возвращается из столицы жестокого Тамерлана.