— Я никогда ещё не обнимал женщин с лицом из снега. Ты похожа на ясную луну, сияющую среди чёрного небосклона осени.

— Ты с ума сошёл, Мухаммед! Говори тише! — прошипела Зумрад.

— Разве я говорю громко?

— Конечно.

— Зумрад…

— И не называй меня Зумрад. Здесь я — Яугуя-ага.

— Мне не нравится это имя, придуманное им. Для меня ты — моя Зумрад. Моя тонкая чинара, в ветвях которой заблудилась белоликая луна.

— Прекрати сейчас же! Ты пьян.

— Так же, как ты в прошлый раз.

— Поговорим лучше о сегодняшнем курултае. Муж был великолепен. Я даже влюбилась в него, когда он произносил свою зажигательную речь. Жаль, что он уже так немолод.

— Что я слышу, Зумрад!

— Яугуя-ага! Зови меня Яугуя-ага!

— Ты восхищаешься этим чудовищем! Может быть, ты не знаешь, каким издевательствам он подверг меня на свадьбе своего внука Искендера?

— Знаю, он заставил тебя съесть язык азербайджанца Сулейманбека. — И Зумрад, вместо того чтобы посочувствовать своему любовнику, вдруг рассмеялась.

— Ты находишь это остроумным? Может быть, ты и впрямь влюбилась в своего мужа? — вспыхнул Мухаммед, огорчаясь ещё больше.

— Иногда он бывает неподражаемо восхитителен. В его змеином остроумии есть что-то очаровательное.

— Я не верю ушам своим!

— И я не поверила сегодня, когда услышала речь обладателя счастливой звезды. Не могла понять — он ли это вещает. Привыкла к его старческому голосишке, когда он сюсюкает со мной, как с маленькой. А тут… Я услышала глас вечности, карнай судьбы, речь самого махди.

— Глас тьмы, карнай смерти, речь самого Даджжала[164]! Вот что ты услышала! — воскликнул Мухаммед отчаянно.

— Не кричи так, прошу тебя, — сердито стукнула кулачком по мягкому ворсу узакского ковра Зумрад. — И вообще лучше бы тебе не сидеть рядом со мной, а то вон кичик-ханым так и сверлит нас своими чёрными глазами.

— Как же ты могла слышать речь Тамерлана, если вы, жёны, появились уже после всех решений курултая? — спохватился Мухаммед.

— Я тайком расположилась за шатром великого дивана, и противный гаремщик Али Ахмад потом за это отчитал меня. Мерзкий евнух! Евнухи — худшая порода людей.

— Чинара моя! Ты разрываешь мне сердце! Ты что, вправду влюбилась в Тамерлана и разлюбила меня?

— Не то чтобы влюбилась… Он очаровал меня. Так и стоит в ушах его дивный повелительный голос…

— Всё понятно! — воскликнул Мухаммед в отчаянии, вскочил и собрался уходить, но услышал за спиной нежный голос своей возлюбленной:

— Люблю!

Он оглянулся. Её белое лицо улыбалось ему, глаза светились любовью.

— Любишь? Зачем же мучаешь?

— Разве плохо немножко помучить? Ступай же! Тукель опять смотрит. Так и пялится!

— Повтори ещё раз, что любишь!

— Люблю, люблю, тополь ты мой стройный! Иди!

— Мы дождёмся нашего счастья! — воскликнул Мухаммед и побежал прочь от Яугуя-аги, от своей Зумрад.

Когда он проходил мимо Тукель, она окликнула его. Он оглянулся и вежливо спросил:

— Слушаю вас, кичик-ханым.

— Послушай, Мухаммед, присядь на минутку со мной, я хочу спросить о послах эмира Энрике.

— Что именно вас интересует? — спросил Аль-Кааги, присаживаясь.

— Вопрос деликатный. Дилеольт-ага, Сулейманшах, пожалуйста, не слушайте! Наклонись, Мухаммед, я шепну на ухо.

Он наклонился, и она зашептала ему в ухо влажным шёпотом:

— В крайнем ряду орды, возле дороги на Самарканд, шатёр с чучелом журавля на вершине — приходи туда, как только стемнеет, а теперь ответь мне громко, достаточно ли послы эмира Энрике уделяют внимания своим наложницам!

— Они услаждают их ежедневно, кичик-ханым, и думаю, скоро можно будет обнаружить, что наложницы послов эмира Энрике беременны, — сказал Мухаммед с взбаламученным чувством.

— Благодарю. Моё любопытство немного удовлетворено, — улыбнулась белоснежным лицом кичик-ханым.

Мухаммед поклонился и отправился к послам короля Энрике, которые сидели вдалеке от трона в правом ряду, за всеми сеидами, улемами, кади и муфтиями. Пока он шёл туда, индийских танцовщиц на площади курултая сменили багдадские плясуны с саблями, и барабаны загремели громче и воинственнее. Испанцы пребывали в самых разных настроениях. Пьяный дон Гомес заставлял свою наложницу Гириджу танцевать так же, как понравившиеся ему танцовщицы из Дели. Дон Альфонсо пожаловался, что от ужасного грохота у него разболелась голова. А дон Гонсалес схватил Мухаммеда за рукав чекменя, притянул к себе и лихорадочно заговорил, указывая туда, где сидели Тамерлан и его внуки:

— Смотрите, Мухаммед, смотрите! Ведь теперь я не пьян, я выпил лишь полстакана сильно разбавленного вина, а в основном пил сладкий кумыс и гранатовый сок. Посмотрите, там, за троном сеньора Тамерлана, сидит один из его августейших внуков, а рядом с ним — ведь это Нукнислава? Ведь это она, правда? Отсюда плохо видно, я очень долго присматривался. Или это она, или я точно уже сошёл с ума. Если вы скажете, что это не она, то я свихнусь.

— А если я скажу вам, что это бывшая Нукнислава? — спросил Мухаммед.

— То есть как? — выпучил глаза личный писатель короля Энрике. — Вы хотите сказать, что это призрак?

— Нет, не призрак. Эту красивую светловолосую женщину раньше звали Нукниславой. Теперь она зовётся по-другому — Юлдуз-ага.

— Ничего не понимаю. Не томите же, жестокий вы человек!

— Мужайтесь, дон Гонсалес, вы были обмануты. Нукниславу не казнили.

— Не казнили? Так почему же её не вернули мне?

— Потому что она страшно полюбилась Халиль-Султану, обожаемому внуку Тамерлана. Он уговорил деда выкрасть наложницу у вас во время дастархана в Баги-Чинаране. Вы тогда крепко напились и не заметили, как Нукниславу увели от вас. Вот и всё. А Тамерлан, жалея ваше самолюбие, велел наврать вам при бегство, поимку и лютую казнь Нукниславы.

Слушая откровение Мухаммеда, дон Гонсалес горестно смотрел туда, где, прижавшись к Халиль-Султану, сидела его златовласая Нукнислава. Внук Тамерлана и красавица славянка развлекались тем, что Халиль-Султан отпивал из своей чаши вино, затем приникал губами к губам Нукниславы и переливал вино из своего рта в её рот. Её это страшно веселило, и всякий раз, оторвав губы от уст Халиль-Султана и проглотив вино, она принималась радостно смеяться.

— Смотрите-ка, — промолвил дон Гонсалес, — а ей весело с ним. При мне она была недотрогой, а тут целуется у всех на виду, и ничего!

— Юлдуз-ага очень полюбила Халиль-Султана, — вздохнул Мухаммед, этим вздохом как бы выражая сочувствие писателю. — Царевич такой весёлый, неистощимый на разные выдумки человек. А женщины глуповаты, предпочитают умным и образованным мужчинам таких, которые без конца что-нибудь придумывают, тискают и тормошат.

— Какое неблагозвучное имя — Юлдуз-ага, — сказал де Клавихо.

— Халиль-Султан придумал, — пожал плечами Аль-Кааги.

— Что оно означает?

— Сударыня утренняя звезда.

— В переводе красиво, — вздохнул дон Гонсалес, затем посмотрел на кувшин с вином и решительно заявил: — Напьюсь! Давайте, Мухаммед, пить!

И они стали пить вино, да так лихо взялись за это дело, что очень скоро ни тот, ни другой лыка не вязали. Дон Гонсалес лежал головой на коленях у фракийки Диты, целовал её ладонь, плакал и говорил:

— Нукнислава! Зачем ты бросила меня? У тебя такая сладкая ладонь, а ты целуешься с этим юношей, хоть он и внук сеньора Тамерлана. Он балбес, Нукнислава, балбес! Брось его и вернись ко мне!

А Мухаммед осоловело смотрел на то, как выводят натёртого фосфором слона, светящегося в темноте огромным призраком, и думал: «Куда же это мне надобно было бежать, как только стемнеет?..» Он никак не мог вспомнить о свидании, назначенном ему самою кичик-ханым в шатре под чучелом журавля. Выпив очередной кубок сладкого шемаханского, он решительно качнул головой и сказал:

— Вот сейчас пойду, встану перед ним и скажу: «Мы любим друг друга! Хочешь — свари нас обоих в кипятке и сожри! А лучше — отпусти нас на все четыре стороны».