ЛУВР Я люблю тебя, Франция. Твоим именем звали всех интервентов — фрэнгами, Твоих рыцарей прадед арканом Из седел таскал, И над грудой изящных желез Замирал с инструментами, И такая в глазах Удивительная тоска. Я по залам брожу бесцельно, На алмазы гляжу бесценные. Удивляюсь: «Ну где же ты, Азия? Может быть, в этих чистых алмазах? В этих узких мечах двуручных, Что ковались тебе навстречу? Ты когда-то дошла до Двуречья И замолкла. А кто нарушит Твое медленное молчание? Кто, великий, дойдет до Запада, Завоюет, Но не мечами. Эти залы, Пустые залы?..» ЖЕНЩИНА Когда впервые пройдешь по Бродвею, на тебя смотрит все. Толпа, дома, желтые такси, магазины, распахнутые рты баров и женщины. Бродвей — залитая огнями сцена, здесь каждый ждет признания и славы, здесь нет ни деда, ни отца, ни сына, все равные — и сильные и слабые — в трагедии. А действие идет. Всем хочется на сцену. И скорее, чтоб видели, какой ты идиот или великий,— только бы смотрели. У каждого высокая душа, любой из нас актер, когда — на сцене. Не надо нам, беднягам, ни гроша, мы — гении, когда нас ценят. Когда последняя надежда — мы, когда нас молят яростью оваций, мы откровеньем ослепим умы! Взгляните на меня, когда мне — двадцать. Ага, попалась, вот и посмотрела, голубоглазая или голубовласая. На белой коже тонкой акварелью написаны глаза, а брови — маслом. Глядит! Гляди, я выпрямляю плечи, отчаянно выпячиваю челюсть. В толпе толкают, я шепчу: «Полегче». К лицу, краснея, приливает Честь. Вы видите, я выпрыгнул на сцену, во мне играет боевая краска, глядят голубоглазые, косые, пожалуйста, теперь глядите — здрасте! Замеченный обязан быть огромным, я прохожу, уверенно кивая. Ты сделала меня таким нескромным и улыбаешься, не понимая Ни-че-го! ЛИВЕНЬ В НЬЮ-ЙОРКЕ Душно. Люди. Июль. Дождь вцепился в бетон; Припаял свои желтые струи к стеклу. Город молча бредет. По колена — Гудзон, Город рот утирает, Прислонившись к углу. Я смотрю ему в зубы, Как смотрят коню. Это желтые струи грызут мои окна. Поброжу. Выхожу. Дождь на парк-авеню. Я твой гость. Ты намок. И я тоже намокну. Душно. Дождь. Я бреду по колена, Мне на руки просится мутный ручей. Ему так одиноко, степному, Средь каменных зданий. Америка! Это ты затерялась крохотным пламенем Под ногами теней! — Ты чей? Я молчу, пробираясь Между задами автомобильных трупов. Желтый день. Ливень. Сель. Я стою наконец под навесом У входа в отель. С визгом женским машины, Машины взлетают из желтой гущи, Вылетают на сушь. И отряхиваются, как гуси. Расселина между домами Ветрами полна. Вихри воды по лицу Сапогами колотят. Голубая машина Барахтается, как волна. Голубая волна океана. В желтом болоте. НОЧЬ НА НИАГАРЕ
Такая целомудренная ночь! Она испуганно глядит из теней сосен. О лунный луч, Словно отцовский нож, Дорога белая, как тень Иисуса. …Дрожит, локтями упираясь в мох. А тишина такая грозовая! Рванулась из объятий, Только — ох! Бежит, В просветах телом розовея! Скользит на мокрых черных валунах. Вскочил. Кричу. И сам себя не слышу. Как мачеха над ней летит луна, Свирепая, сиятельная, рыжая. Девчонка-ночь! Постой! Бегу. Постой! Она глазами черными взглянула, Она власами черными взмахнула. Ладонями дрожащими укрылась И стала, улыбнувшись, под луной. Надменная от белого стыда. Стоит нагая на краю обрыве. Я подошел. Вода проносится, белея черной гривой. Мешая годы, сны, меридианы. Я молодой. Но рядом с нею старый. Я ночь целую. Словно индианку, С гортанным именем — О Ниагара!.. ЧИКАГО. В МУЗЕЕ ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ Трубка из яшмы украшена перьями горных совят. Трубка Мира похожа на черный чубук чукчи, чучела даков курят и держат Верховный совет, широкоскулые, узкоглазые, как Джучи. На здоровенных кедровых стапелях пирога-каик, воины в скальпах, толстые копья, в коже — ножи, впередсмотрящий — желтый худой старик напоминает гадальщика из Кульджи. Отодвигая левой рукою степь, чуть наклонившись, туго пружиня в ногах, вождь засмотрелся в глаза неоновых стен, что-то язычнику чудится в странных ночах. Бродишь по залам, рядом бредет тишина, локтем коснешься случайно — голову кружит. Желтые экспонаты. Декоративная тишина. Кажется, люди только и знали, что делать оружие. Стройные луки и наконечники из халцедона, а томагавки какие — с серебряной чернью! Алмазы, рубины, дубины по мегатонне! Не все ли равно, чем ударить по хрупкому черепу!.. Ведь все уравнялось, мертвым уже не помочь советами, жаль, что одно никогда не увидят они: трубки Мира, украшенные совятами, робко прижились в яркой витрине Войны… |
