БОЛЕ I В феврале (да, кажется, в феврале) пустыни превращаются в красное море. Маки. В марте пески покрываются травами, даже верблюжья колючка еще не колючка — мягка, зелена, и мясистые листья росой на изломах исходят. В мае зной выжигает траву до песка, и виднее овечий помет в раскаленной пыли. И лишь зеленый чай на донышке пиал напоминает мне, чтоб я не вспоминал, и черная вода на дне сухих колодцев, напоминает мне, что мир и желт и ал. II Парит коричневый орел, приветливо качая клювом. Я возвращен, я приобрел вновь мир, который меня любит. Оцепенев, глядит змея, стесняется. Здорово, поле! Любой тушканчик за меня и жизнь готов отдать и боле. Нет лишних в драме, все — на сцене, и знает доже воробей, мир без него неполноценен. Поддакивает скарабей. Он ходит задом наперед, мой жук навозный, его любят, его никто не упрекнет, случайно разве что наступят. Спокойно здесь и без вина, без отрицания былого. Встречаются, как слух и слово, сливаясь в вечность, времена. В песках поспешности закон увековечен черепами, здесь понимаешь: прав Зенон — мы не догоним черепахи. И потому живи и спи, не торопи заботой вечность, прямая — это только Пи, направленная в бесконечность. И не пытайся измерять круг суммой абсолютных чисел, и не пытайся все понять, иначе все теряет смысл. Слезами лет орошены, овеяны столетий пылью, мы плохо выучены былью, легендами развращены. А за Отаром — поезда, один из них — мое отчаянье, не дай мне. Боле, опоздать, закономерно и случайно. Ну дай мне, Боле, все понять, а если это невозможно, и если это в вашей воле, простите, Боле. «На озерах Кургальджино…» На озерах Кургальджино августовская кутерьма — солнце Африки зажжено тайным образом в птичьих умах. Улетят, не удержит ничто; дав круги над родным гнездом, откочуют в далекий край вереницы гусиных стай. Гуси белые, бедные гуси, не отпустим вас, не отпустят дорогие поля и кущи паутинные петли грусти. Не отпустит, задержит родина, возвратит на озера Дробью. Осень ветви ломает в саду. Гусь расстрелянный бьется в пруду. Не ударили в телеграммы, ведь потеря не велика — не фламинго, не пеликан, просто гусь на три килограмма, «Ну, убили, и что такого? Ну, протянешь в стихах, и что? Ведь единственного — не сто, и стихи ведь не протоколы. Опиши добрым словом «родинки»— его раны — следы дробин. Это озеро — его родину». К черту вотчину, где убит! Осень. Снег опускается первый — его белые страшные перья. Он весну приносил, упросим: «Улетай». Не отпустит осень. «Опаздывают поезда…»
Опаздывают поезда. Опасен семафор зеленый, упала серая звезда — опаздывают самолеты. Прищурил бровью карий свет мыслитель доброго столетья — всего на расстоянье плети опаздывает твой совет. Тень будущего на портрет навалится, ломая краски, любимая, на сколько лет опаздывают твои ласки! По клавишам и — закричат! На выручку быстрее Листа из эпоса джигиты мчат, опаздывая лет на триста… «Это кажется мне…» Это кажется мне — Махамбет, как стрела в китайской стене, головою — в кирпич, а штаны с бахромой — оперенье; грозный мой Махамбет, ты давно — персонаж в оперетте, я тебе не завидовал, не позавидуй мне. Ты не пытайся понять нашу странную речь, вылезай из проклятой стены: уже сделана брешь, тебе будет не просто — жить в царствии прозы поэзией, исправляя метафорой мир, как Европу — Азией. Только в сравнении с прошлым живет настоящее, твой угрюмый верблюд мне напомнил третичного ящура. Есть бревно баобаба — потому существует нить, нет материи вовсе, если не с чем ее сравнить. Андрей! Мы — кочевники, нас разделяют пространства культур и эпох, мы кочуем по разным маршрутам, как бог и религия. Я хочу испытать своим знанием страсти великие, о которых он, гордый номад, и ведать не мог. Я пишу по-этрусски о будущем ты расшифруй голоса и значенья на камне исполненных рун, невегласам ученым доверь истолкованный бред, да мудреют они, узнавая познания вред. Я брожу по степям, уставая; как указательный палец — направление пути указуют железным дрюком. Это кажется мне — Аз и Я — Азия, ошибаюсь. Мы кочуем навстречу себе, узнаваясь в другом. |
