УЩЕЛЬЕ Несдержанные голоса мужчин… В одном объеме — и мираж, и зимы. О, ритмы гор — туманности вершин и солнечная простота низины! А трещины, как змеи на камнях… Корнями расколов порфир — береза… Кочевники проходят на конях по скалам, еле тронутым коррозией. А за верблюдами лениво, немо собаки караванные бегут, оглядываясь на пустое небо, вынюхивая признаки погод… Куда ты, караван? В какой шабул [16]? В чье желтое лицо бура твой плюнет? О, гнется тропка, гнется, как шампур, под тяжестью нагруженных верблюдов. В Такла-Макане пыльный ураган. Э, осторожнее на перевалах!.. Возьми меня с собою, караван, В седло пустое, вместе под обвалы!.. «Наконец!..» Наконец! О грубый летний ливень, крупная мелодия воды, в садике моем сухая слива рубится с потоком молодым. В рот земли засунув корни, клены бешено вращаются на стеблях, небо с хохотом влетает в стекла, между небом и землей — колонны, руки, реки, мы сегодня — ливни. Нам сегодня до всего есть дело! Пейте, пойте — это тоже дело. Ливни — свадьбы неба и земли! ПРОЩАНИЕ С ГРЕЦИЕЙ Залезли по локоть, по, плечи в мяса мужики, все жирные куски пошли налево, а кровь, а печень, сердце, мозжечки, как самое бессортное,-— на ливер. Историю разбили на разделы, как тушу в лавке по сортам разделали. Любовь не обходилась без телес, без бедер и спины не обходилась, любовь не обходилась без небес. Когда варяги в Грецию влюбились, они придумали себе гордыни, они придумали Литву, Осетию. Сардар, страдающий, стенокардией, сказал в эпоху Греции: — О сердце!.. А рядовые варвары, конину глотали в седлах без салатов, в спешке, ни вертелов, ни печи, ни камина. Сказал батыр, больной циррозом, — — Печень!.. Дистрофики придумали — кровинка! Пустынники придумали — травинка! Хромой Тимур сравнил тебя с коленкой, Эй, Греция, ты создана калеками. Ты крик Немого, первый слух Глухого, ты взгляд Слепого, свет очей его, ты солнце дальнее, сейчас ты лунный холод, тебя зовут, ты оглянись: «Чево?» Издалека сравнений старомодность ты оправдай, все может быть, и я — нештатный лирик — расскажу о стройности, о сложности земного бытия. УТРО ПОСЛЕ ШТОРМА
Зеленое море, тонкие пальмы желтое зарево совершенства, я всю ночь простоял на палубе — прибываем без происшествий. Над окошками дым лаваша, бабы черные, как головешки, муж, сутулый и головастый, неумело седлает лошадь. Очень много цветов загара, сверхубыточные мазки. Прикрывая собой Сахары, пальмы тянутся на носки. Прикрутили к причалу канаты, в чемоданы — гашиш! Отдали. Вот и Африка. Кто-то скандалит — ему надо было в Канаду. Берег с тропками, арыками, мирный мир после варварства ночи. Море тихо на пляж выносит пену, взбитую ураганами. ПОЛДЕНЬ, ПУСТАЯ МЕЧЕТЬ В мечети хохот прозвучит кощунственно. Однажды лошадь забрела в мечеть, копытом осторожно пол пощупала, в сторонку стала, чтобы не мешать. Глядит, ушами шевелит и нюхает, никто кнутом не хлещет и не нокает. Имаму бы пинать ее: «Неверная», звать мусульман, выталкивать за дверь ее. Она согласна повозить аллаха, аллах бесплотен — разве это ноша! Имам хохочет, выдохся, феллахи — хохочут, ржут. — Ого! — заржала лошадь. ТИШИНА Вокруг мечети каша, каша, каша, в мечети тишина, как на войне: ни хрипа, ни кряхтения, ни кашля, я слышу только то, что нужно мне. Акустика достойная Ла Скала, нет черного, есть мягкий, темный звук, вокруг мечети скалы, скалы, скалы, мечеть, как голова в объятьях рук. Все кругло — купол, свод, круглы квадраты, круглы зады молящихся, круглы цвета ковров, огни лампад, кораны, углов так много, потому — круглы. Свет солнца из двери квадратной — кругл, Я выхожу, вот — обуваюсь я, по городу иду в ботинках грубых, неверным верно улыбаюсь я. Хаджи идут по улицам, молчат. В чалме, не глядя на людей, молчат. И молча, молча в шумный город входят, как пьяные в мечеть, ругаясь и крича. |
