ЧЕРНЫЙ ЖАВОРОНОК Эдуард Багрицкий птиц любил. В кабинете маленьком орали попугаи, кенары, ульбилы, чижики… Молчал — караторгай. Жаворонок из Тургайской области, он степям своим давно наскучил. Мы ему: «Лети на юг!» Не хочет. Прячется, дрожит в Тургайской области. Ежится. Зимою там бураны. Неприятные, по десять баллов. В шерсть (как в сено] на спине барана закопается и дрыхнет, баловень. А чабан поймал полузамерзшего и отдал проезжему газетчику. Тот продал караторгая летчику, летчик — подарил. Поэт поморщился. Но подарок принял, сунул в клетку, в дальний угол, на пол. Чай распили. Гость поправил синюю пилотку. Улыбнулся. Улетел. Разбился. И Багрицкий в телеграмму плакал. Кенары кричали, попугаи равнодушно брякали: «Дурак». На полу молчал караторгай. Он молчал, мой жаворонок черный, О, молчанье — это тоже голос. Он молчал. Он потерял еще раз свой Тургай, заснеженную область. Улыбаюсь жизнелюбым гениям! Договоры с жизнью расторгая, человек припас на случай кенара и навечно взял караторгая. И когда я приезжаю в область, я подолгу слушаю ночами: жаворонок под огромным облаком голосит о летчике молчаньем. ФЕВРАЛЬСКИЙ ЯГНЕНОК У Карабаса (простится мне это сравнение) лицо красное, как поросенок, от свежего воздуха. Он смущен своим ростом высоким. Четыре ранения. Он рубался, наверное, здорово в моем возрасте. Полным ходом — окот. Горы сена! А в сене — норы. Там ягнята двухдневные блеют — чабанья радость. Белолобый еще не обсох, он дрожит и ноет. Волкодав забирается в нору, ложится рядом. Я глажу ягнят. Щекочут ладонь. — Искусственные? — Да нет,— по-девичьи смущен Карабас,— От любви. Шофер мой гогочет, дурак: — Различим по вкусу. Чабан усмехнулся. Другой бы уже залепил. Шофер — тоже гость. Ну, ладно. Садимся в юрте. Разлили джамбулский «сучок» Закусываем кусками жирного курта. Молчим. Карабас, развлекая гостей, поет. Ноет ягненок. Собака его не спасет. За юртой в норе умирает двухдневная жизнь. Чабан Карабас возвышает смущенный басок. Домбра на коленях залатанных полулежит. Домбра. Ни отца, ни жены, ни детей, только сам. Вся семья его — это отара и куча ягнят, волкодав, на начальство не лающий,— его зам. И слова — изо рта, словно голые — из огня. Это истый степняк: он поет о березах и кленах… «Карагач одинокий в пустыне тоскует о роще». Опускает глаза на кошму шофер мой обросший. Тишина. Тишина. Это умер в норе ягненок. КОЛОДЦЕКОПАТЕЛЬ КАЗБЕК
Загорелый, худой, подпоясанный красным платком, в тюбетейке с чалмой, бородатый, усатый — хороший. Волосатый кадык провожает глоток за глотком, на цветном сундуке горделиво сияют галоши. Я сижу в эпицентре великой Голодной степи. Мой хозяин Казбек — величав, монотонен, как эпос, он барана последнего в черной крови утопил и с подъемом большим повествует весь вечер об этом… О, Казбек не уверен, что дальше райцентра есть другая Земля, он не верит, что кроме персидских и русских, есть другие поля, он достойного сына отдал Испагани [14] в высокий час. Мой старик деловито крошит на ладони кирпичный чай. Его первого сына звали Надеждой [15]. Мускулистый и добрый, с глазами архара, в этом тридцать шестом он в красивой одежде пал с седла при набеге На Гвадалахару. Дед Казбек убежден, что опять воевали с персами. Я смеюсь, но старик на своем: «Сын погиб в Испагани…» Ханы и шахиншахи давно перестали соперничать, в этом тридцать шестом сыновья погибали в Испании. Ночь уже в середине. Юрта дырами ловит, звезды, Рядом строят плотину. Там возится сын Бахыт. Говорят, вода в Мырза-щели дороже воздуха, говорят, много разных колодцев, да нет плохих. Пал спиною на войлок, мудрый колодцекопатель. Ему снятся любимый баран и персидские войны. У порога светлеют седло и большая лопата, с Шардары, со строительства моря доносится вой — МАЗы. вернуться Т о с т а г а н - деревянная чашка вроде пиалы (к а з.). вернуться А р м а н — мужское имя, в переводе: надежда. |
